Сегодня, в своей приветственной речи, директор опять помянул ее смерть. Пятьсот человек минуту молчали в ее память. Никто из них не знал, что это было самоубийство. Никто из них не знал, что Сангаре сжег в камине письмо, склеенное из газетных букв, и белые трусики, испачканные девственной кровью. Лесли осталась чистой. Она умерла, как член их неприкосновенного белого круга. Ей поставили трогательный памятник на католическом кладбище, а в ее гроб положили фрагмент уздечки ее любимого коня, который она носила после его смерти. В минуту молчания Марат слушал их безмолвие, и ему хотелось закричать: «Это я, я имел ее, я заставил ее выйти на дорогу». Но он не мог. Его держали за горло ледяные руки страха. Все чаще он видел спонтанную неприязнь в глазах других людей. Он знал, что если признается, ему поверит каждый, и суд будет скорым.
Поворачивая на свою улицу, Марат оглянулся. У него за спиной был Нотр-Дам-де-ла-Пэ. Вечный купол собора кутался в облаках и молчал. Он имел право на почести — под своим титаническим каменным телом он мог собрать все молчание во имя всех умерших. Он видел и хранил. Он знал. Не вмешиваясь, не сострадая и не ужасаясь, он составлял перечень преступлений Марата. Подростка передернуло. Он пошел дальше, заставив купол скрыться за нагромождением крыш бедняцких хибар.
Калитка дома Роберта была открыта. У забора стоял обшарпанный микроавтобус. Марат никогда еще такого не видел. Он в удивлении замедлил шаги. Во дворе были люди. Подросток слышал их голоса. Женщины. Несколько женщин. Говорят спокойно. Марат вспомнил, как женщины приходили в этот дом после того, как он убил свою мать.
Из калитки, вытирая руки, вышел доктор Анри. Француз был в простой белой рубашке, под мышкой — кожаный портфель.
— А, Марат, — приветствовал он. — Я сожалею. Роберт умер.
Подросток замер. Он ожидал этих слов с тех пор, как услышал голоса во дворе, но новость все равно вызвала в нем странное оцепенение. Роберт бил Марата палкой и плакал на похоронах Камилы. Роберт считал мелочь на сморщенной ладони, пил виски, сидел на крыльце, мочился на грядку за домом. Роберт три раза в день кормил кур и пару раз в неделю ходил в кабак. Он рассказывал, как видел Папу Римского. Утром и вечером Марат слушал, как старик бродит внизу, роняет свою клюку, матерится. И вот он умер, а Марат не заглянул в его глаза, не успел отомстить за жалость и за длинные фиолетовые синяки, которые он носил на своих бедрах все детство.
— Давно? — спросил Марат.
Анри выглядел, как состарившийся юноша. Он был небольшого роста, со вздернутым носом и морщинками вокруг глаз.
— Час назад, — сказал он. — Его уже переодели и прибрали.
Француз провел влажными ладонями по коротко стриженным черным волосам.
— Скорее всего, это был тромб в мозгу, — добавил он. — Старик успел позвать меня и написать завещание.
Несколько секунд Марат вдумывался в услышанное. Завещание.
— А чей теперь будет дом? — спросил подросток. Он заглянул в проем калитки. Женщины были монашками. Они спокойно и деловито разбирали все, что находилось во дворе. Куры уже сидели в переносных клетках.
— Роберт почти все завещал святому ордену Клариссы Ассизской, — ответил Анри.
Марат подумал, что бог решил отнять у него его дом.
— Мать-настоятельница думает, что здесь сделают аптеку для бедняков, — добавил француз.
Марат его уже не слушал.
— А мои вещи? — поинтересовался он.
— На втором этаже еще ничего не трогали, — ответил доктор.
Марат вошел во двор. К нему повернулась молодая чернокожая монахиня. Она была в очках. Марат молча смотрел на нее. Ему стало не по себе от ее увеличенных внимательных глаз.
— Вы хотите проститься с умершим? — спросила девушка.
— Я жилец со второго этажа, — сказал Марат.
Монахиня моргнула, подумала, чуть кивнула.
— Пойдемте, — пригласила она, — я познакомлю Вас с матерью Анжеликой. Роберт завещал вам один предмет.
— Какой? — поинтересовался Марат.
Монашка только мотнула головой. Они вошли в дом. Дверь в комнату старика была снята с петель. Марат увидел Роберта. Старый негр лежал на своей кровати, длинный и прямой. Наверное, впервые за свою жизнь он перестал сутулиться. На него надели лучшее, что было в доме. Это оказался древний английский сюртук с кожаными налокотниками. Роберт был застегнут на все пуговицы. Несгибаемые руки старика отказались соединяться на груди и теперь лежали вдоль тела. Глаза закрыты, в щели между приоткрытых губ блестит еще не высохшая влага.
