Коля съ Маріамъ заботливо ухаживали за американцемъ, добросовѣстно выполняя всѣ указанія «хакима-мос-кова». Рана мистера Стайнлея заживала и уже шли разговоры о возвращеніи домой.
Мантыкъ пропадалъ цѣлыми днями. Конечно, онъ разспрашивалъ про львовъ. Онъ и не скрывалъ этого.
Однажды утромъ, еще до свѣта, онъ разбудилъ Колю. Онъ былъ снаряженъ въ путь. Либэхъ и Али съ сумками съ провизіей ожидали его на дворѣ.
— Прощай, Коля, — сказалъ Мантыкъ. — Иду за четвертымъ. Въ полутораста верстахъ отсюда нашелся славный львище!
— Подожди немного, — сказалъ Коля, проворно одѣваясь. — Я провожу тебя.
Мантыкъ приказалъ слугамъ идти впередъ, а самъ остался съ Колею.
Они вышли за городъ и пошли полями. Свѣтало.
— Ну, прощай! — сказалъ Мантыкъ. — Богъ дастъ, еще увидимся… Въ Россіи.
— A здѣсь?
— Здѣсь-то врядъ ли. Вы, вѣрно, на будущей недѣлѣ потянете въ Джибути, а я пойду — въ дальнее плавание… За четвертымъ, за пятымъ, за шестымъ…
— Мантыкъ! Ты останешься здѣсь одинъ?
— Да.
— Мантыкъ, тебѣ не страшно, не скучно, не тоскливо быть одному, совсѣмъ одному, въ этой ужасной пустынѣ?
Мантыкъ стоялъ на зеленѣющемъ молодою весенней травою холмѣ и смотрѣлъ на востокъ. Солнце всходило. Золотые лучи освѣщали крѣпкаго, рослаго юношу. Въ темную бронзу ударили вьющіеся подъ малиновой шапкой волосы и точно огненнымъ обводомъ былъ окруженъ Мантыкъ.
— Скучно?… Страшно?… Я этихъ словъ не знаю, Коля, — тихо сказалъ онъ. — Развѣ можетъ быть скучно, когда стоишь въ храмѣ Божіемъ?… Когда идетъ литургія и ангельскими голосами поетъ хоръ?.. A вѣдь это, — раскрывая широко объятія навстрѣчу солнцу воскликнулъ Мантыкъ, — храмъ Божій! Невиданной красоты храмъ! Ты слышишь? Въ небѣ пѣсня… Жаворонокъ или другая птица… слышишь… какъ поетъ?… А тамъ въ Аддисъ-Абе-бѣ? Прислушайся, какой концертъ подняли согнанныя на ночь стада… Это хвала Богу… Это хоръ поетъ.;. Благослови душе моя Господа! Благословенъ еси Господи!.. Земля!. Вся земля!.. Весь прекрасный Божій міръ: трава, кусты, лѣса, камни, пустыня, звѣри, птицы — вотъ мой домъ отнынѣ и до тѣхъ поръ, пока не откроетъ Господь мнѣ двери моей Родины.
Мантыкъ бросился грудью на землю и какъ бы обнялъ ее, прижимаясь лицомъ къ иголкамъ молодой травы. Такъ, молча, въ несказанномъ восторгѣ, пролежалъ онъ нѣсколько мгновеній.
Потомъ всталъ, подошелъ къ Колѣ и, пристально глядя ему въ лицо, сказалъ серьезно:
— Ты думаешь — рехнулся Мантыкъ. Я опьяненъ этимъ міромъ Божьимъ, этимъ счастьемъ свободы, этою побѣдою надъ собою.
Нѣсколько минуть оба молчали. Въ безлюдіи пустыни при пѣніи жаворонковъ медленно поднималось изъ-за розовыхъ горъ солнце.
— Ты сказалъ: — страшно… Знай, Коля, Мантыкъ здѣсь на охотѣ львиной… Э! да все равно!.. Хотя бы я ѣздилъ по-прежнему на каміонеткѣ по Парижу, — я готовлю себя къ другому… Галинѣ ты скажи: — двѣнадцать львовъ…. Это для дѣтей… Родина у меня передъ глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галинѣ скажи серьезно: Мантыкъ, молъ, свое слово сдержалъ. Она знаетъ какое. И двѣнадцать золотыхъ цѣпочекъ у меня будетъ въ ушахъ… Двѣнадцать львовъ!.. А только… понимаешь… Если учую… Я-то учую! что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, — такъ я тамъ раньше буду, чѣмъ у васъ. И, ежели будемъ съ Галиной Семеновной — такъ уже у себя: — въ Уральскѣ, или въ Петербургѣ… Понимаешь? Я тутъ за эти мѣсяцы во какъ выросъ!.. Башковатый сталъ!.. Ну! прощай! Будь здоровъ. Земной поклонъ передай отъ меня Натальѣ Георгіевнѣ… Галину поцѣлуй… Да берегите вы моего дѣдушку. Я за все разсчитаюсь….
Мантыкъ крѣпко пожалъ руку Колѣ и, не оглядываясь, сталъ спускаться съ холма.
Солнце любовно озаряло его. Длинная тѣнь скользила по травѣ. Бѣлый плащъ и рубаха, казалось, свѣтились на солнцѣ.
Коля стоялъ до тѣхъ поръ, пока Мантыкъ не скрылся въ лощинѣ. Все ждалъ, не оглянется ли Мантыкъ?
Мантыкъ не оглянулся.
XXXII
ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ
Въ тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло къ ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньямъ горячо молилась въ церкви, не о кладѣ, не о богатствѣ, не о спокойной жизни просила она Господа, а о томъ только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было въ извѣстіи о томъ, что кладъ оказался не денежный, что всего сто талеровъ было въ немъ найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе къ Дарсонвилямъ. Колинъ патронъ участвовалъ въ кладѣ, шли «на пополамъ» изъ пятидесяти процентовъ. За это Дарсонвиль платилъ въ пансіонъ за Галину. Французская семья очень хорошо относилась къ дѣвочкѣ и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы въ ресторанѣ, Люси упросила отпустить Галину на ихъ дачу «Ля Фэйе». Рождество было теплое, солнечное. Крѣпкимъ ароматомъ увядшей листвы былъ пропитань большой лѣсъ Гро Буа, и Галина поправилась, порозовѣла и похорошѣла на дачѣ. Ее приняли у Дарсонвилей, какъ родную, и Люси не называла ее иначе, какъ «mа petite soeur».
