Это было вчера, въ субботу. Савельевъ раздумалъ немного и, желая угодить инженеру, сказалъ:
— Года четыре тому назадъ наши Русскіе гардемарины красили и золотили верхушку Эйфелевой башни. Они народъ смѣлый и высоты не боятся. Если хотите, я вамъ пришлю кого-нибудь изъ нихъ.
— Присылайте, — сказалъ инженеръ, — скажите: тридцать франковъ въ часъ. Въ понедѣльникъ въ восемь утра я буду ждать на станціи.
— Будьте благонадежны.
Савельевъ былъ такъ увѣренъ, что въ воскресенье на церковномъ дворѣ, гдѣ собирались всѣ Русскіе, живущіе въ Парижѣ, онъ найдетъ кого-нибудь изъ бывшихъ гардемариновъ, что, не колеблясь, обѣщалъ инженеру найти и прислать рабочаго.
Онъ обошелъ весь дворъ, разспрашивалъ знакомыхъ, искалъ глазами въ церкви: — никого изъ гардемариновъ не было. Дѣло принимало скверный оборотъ. Сознаться въ томъ, что не нашелъ Русскаго, который согласился бы пойти на такое опасное преДпріятіе, мѣшала народная гордость. А къ кому онъ ни обращался, слышалъ или рѣзкій отвѣтъ:
— Поди ты къ чорту! Себѣ дороже стоить. Хочу еще пожить въ Россіи.
Или болѣе деликатно ему говорили:
— У меня голова контужена. Боюсь закружится.
— Ищи-ка, братъ, холостого, а я женатый. Жена, дѣти. Оборони Богъ, что случится — что же имъ на улицу идти?
— Шутишь, Савельевъ… Жизнь подороже денегъ.
И вдругъ увидалъ Мантыка. Мантыкъ шелъ съ гордо поднятой головой, точно милліонъ франковъ выигралъ въ правительственной лоттереѣ. Савельевъ обратился къ нему.
— Значить, согласенъ?
— Ну, конечно.
— А не побоишься, что голова закружится?
Мантыкъ свиснулъ.
— Это у меня-то. Читалъ въ газетахъ — пишутъ люди по канатамъ ходили. Блонденъ черезъ Ніагару прошелъ, или еще былъ такой Наваренъ, а потомъ при Наполеонѣ госпожа Саки, а теперь Джельмако — не боятся, черти, высоты. По канату ходятъ. Что же у Мантыка, по твоему, храбрости меньше? Не знаешь ты, видно, Мантыка. Да это и не ходить по канату. Повезешь завтра твоего инженера на станцію — скажи: уральскій казакъ Мантыкъ ожидаетъ у входа на радіостанцію, готовъ все сдѣлать..
Такъ и было рѣшено. Оставались пустяки: получить отпускъ отъ хозяина. Но Мантыкъ за два года службы не бралъ ни одного дня отпуска и, когда его просили, охотно работалъ и въ праздникъ и потому, когда въ тотъ же вечеръ Мантыкъ попросилъ двѣ недѣли отпуска, или какъ онъ сказалъ: «репо» — хозяинъ охотно ихъ далъ ему.
Двѣ недѣли — это былъ какъ разъ срокъ, когда долженъ былъ отплыть изъ Марселя въ Африку Коля.
Мантыкъ такъ вѣрилъ въ свое счастье, что попросилъ у хозяина разсчетъ, сказавъ, что, возможно, онъ и совсѣмъ на работу не вернется.
— Новое дѣло у меня начинается, — сказалъ онъ съ независимымъ видомъ, — Новая жизнь… Возможно: — ѣду въ провинцію.
Утро понедѣльника было сырое, теплое и туманное. Едва только Мантыкъ вышелъ на маленькой станціи, затерявшейся въ поляхъ и хотѣлъ спросить, гдѣ здѣсь радіотелеграфъ, какъ понялъ: — и спрашивать не надо. Громадныя, тонкія, сквозныя мачты радіо были четко видны со станціи. Они стояли на голомъ холмѣ, и сзади темнѣлъ по осеннему пестрый большой паркъ. Чуть разсвѣтало. Поздно вставало осенью солнце. Вершины мачтъ тонули въ сѣрыхъ волнахъ тумана и едва намѣчались на нихъ сквозныя площадки изъ тонкихъ стальныхъ двутавровыхъ балокъ, какъ паутина висѣвшихъ въ воздухѣ.
Двухъэтажные каменные домики-башни странной постройки, съ узкими длинными окнами стояли по сторонамъ мачтъ. За ними была низкая бѣлая казарма и подлѣ теннисъ-гроундъ,[30] окруженный стѣной, съ бѣлой вышкой для судьи.
Мантыкъ смѣло направился къ этой постройкѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ къ мачтамъ, онъ понималъ и оцѣнивалъ ихъ высоту. Это былъ не десятиэтажный домъ, а много выше. Громадныя глыбы бѣлаго цемента были залиты въ землю, образуя ихъ фундаментъ. Въ нихъ прочно были заклепаны четыре желѣзныя балки, связанный скрѣпами, къ нимъ приклепаны другія, третьи и такъ все выше и выше уходила въ небо башня-мачта. Между желѣзными ея основами висѣла тонкая стальная лѣстница. И, когда заломилъ наверхъ голову Мантыкъ, увидѣлъ въ небѣ, какъ тонкія нити провисли стальные канаты съ одной башни на другую. На нихъ и висѣть.
