— С такими ломами и пилами можно взломать самую крепкую кассу.
— Ян, — встревает Еж, — ты не нашел прокламаций, красного знамени и револьвера?
— Пан писатель хорошо их спрятал, — отвечает тот.
— Готово, — говорит мне Еж, — подпишите.
Я бросаю взгляд на исписанный лист и беру перо.
— Не пиши в субботу! — хватает меня за руку мама. Ее лицо становится жестким и напряженным. Острые скулы заостряются еще больше.
Я объясняю агенту, что мама не дает мне писать в субботу.
— Вот те раз! — смеется Еж. — Вы подстрекаете рабочих, призываете их к бунту, но в жидовскую субботу вы, видите ли, не пишете. Вам придется подписать. Закон есть закон.
— Знаем мы ваши уловки! — гремит Ян-палач. — Потом вы будете отрицать, что это ваши бумаги!
Мама стоит между мной и палачом, как воробушек, защищающий своими крылышками выпавших из гнезда неоперившихся птенцов от злого кудлатого пса.
— Мой муж был раввином, и я не позволю моему сыну подписываться в субботу.
Она поворачивается ко мне и сухо, но в то же время пылко говорит:
— То, чего мои глаза не видят, они не видят, но я лучше ослепну, чем увижу тебя пишущим в субботу. А сегодня суббота, канун новомесячья.
— Я его задержу, — заявляет Еж.
— Арестую! — орет палач.
Мама садится на скамейку и принимается плакать:
— Мой сын помогает мне с корзинами, добрые люди. Оставьте его. Он у меня один.
Еж начинает суетиться вокруг мамы, стараясь заслужить ее доверие и при этом вызнать у нее что-нибудь.
— Вашему сыну не надо, не надо подписываться. Мне очень нравится, что вы верующая. Тот, кто верит в Бога, не бунтовщик. Мы не арестовываем вашего сына. Мы его только задерживаем. У нас к нему нет никаких претензий. Мы просто хотим его допросить. Скажите, что связывает вашего сына и Арончика? — неожиданно спрашивает маму Еж.
Мама остолбенело смотрит на агента. Его последний вопрос пугает ее больше моего возможного ареста. Она медленно поднимается, словно окаменев под взглядом маленьких колючих глазок Ежа, и переспрашивает:
— А? Какого Арончика?
— Вы умная баба, — хитро улыбается Еж и весело обращается ко мне: — Вы готовы?
— Готов. И оставьте в покое мою мать. Она даже не понимает, что вы ей говорите.
— Молчать! — топает ногами палач.
Мама умоляюще протягивает к шпикам руки:
— Наш племянник Арончик из очень хорошего дома. Отец у него умер, а мать — образованная женщина. Его дядя аптекарь.
— Знаем, знаем, — говорит Еж. — Этот Арончик — известный бунтовщик. Он устроил забастовку, как раз у своего дяди в аптеке. Мы не будем бить вашего сына, только допросим. Пошли!
— Я тоже пойду! — кричит мама и принимается искать свой платок. Но видит она в потемках плохо и поэтому никак не может его найти.
— Остаться! — командует палач.
— Сын, — цепляется за меня мама, — ни за что не подписывайся в субботу. Сколько раз на меня и мою компаньоншу Блюмеле составляли протоколы за то, что мы торговали без патента, за то, что мы выходили за ворота; нас арестовывали, но мы не платили ни копейки. Я не боюсь. Если ты не будешь нарушать субботу, с тобой ничего не случится.
— Не разговаривать! — отпихивает ее палач, и я выхожу из дома вместе с агентами.
В тюрьме «Централка», расположенной во дворе дефензивы, я провел только одну ночь. На следующий день, после переклички, меня выпустили. На радостях я торопился домой, хотел как можно быстрее успокоить маму.
Когда я пришел в наш двор, у ворот было пусто. Мамы с товаром не было. Я мгновенно пересек двор и рванул дверь нашей квартиры.
Мама сидела на скамейке и качала Мойшеле, маленького сына Арончика, но в ее глазах стояли слезы. Казалось, она не замечает, что у нее на руках малыш, ее отрада, правнук. Она даже не обрадовалась тому, что меня освободили.
— Арончика забрали. — Мамин подбородок подрагивал от едва сдерживаемого плача. — Тайбл и Юдес оставили мне Мойшеле, а сами побежали в тюрьму.
