— Не плачь. — На мое плечо ложится рука. — Пройдет.
Я плачу, содрогаюсь от сдавленных рыданий и сам этого не слышу. Я поворачиваю голову и вижу русского с широкой бородой, идущего за мной шаг в шаг.
— Что пройдет? — спрашиваю я.
— Все пройдет. — Он снимает руку с моего плеча. — Не плачь.
— Ты что? — снова пихает меня тот, который уже пинал меня в спину. — Что ты все время путаешься под ногами и всех задерживаешь? А может, ты шпион?
— Сам ты шпион! — Я, сжав кулаки, резко поворачиваюсь к обидчику и вижу перед собой маленького деревенского мужичка. Он пугается моего гнева и отступает. По моему акценту слишком ясно, что я нерусский, но я могу оказаться начальником из числа тех, кто родился в новоприобретенных советских областях.
На какое-то время эта стычка пробуждает меня. Я шагаю, как солдат в строю, и машу руками: раз-два! раз-два! Но понемногу моя голова снова опускается и начинает качаться, как колокол на прогнившей веревке. Вот-вот этот качающийся колокол оторвется и потонет в земле, вот-вот его высунутый язык замолкнет, но пока он еще движется во рту, мой опухший язык: «Мамочка…»
Вдруг становится светло, как в доме, когда открываются ставни на закрытых окнах. Небо без единого облачка прозрачно, глубоко, спокойно и зеленовато. По одну сторону дороги с полей поднимается серебристый туман, а по другую верхушки лесных деревьев уже тлеют светлым золотом восходящего солнца. Где-то далеко уходят в небо колечки голубого дыма от сгоревшей накануне деревни. Внезапно толпа останавливается. На опушке леса лежат парашюты со спутанными стропами. Немецкие десантники оставили их и скрылись среди деревьев, как змеи, которые выбрались из своей старой кожи и уползли, полные яда. Из глубины лесной чащобы слышится странный протяжный крик, гуканье и заливистые рыданья, словно стонет слабое животное, заживо разрываемое когтями хищника.
— Что это? — обращаюсь я к широкоплечему русскому с широкой бородой.
— Немец пугает, — отвечает он спокойно.
Немцы орут в лесу, чтобы навести страх и посеять панику среди нас, пешеходов. Сопровождающие нас красноармейцы навинчивают на свои винтовки штыки и выстраиваются сбоку в длинную колонну, направив штыки в сторону леса. Они оберегают нас от внезапного нападения парашютистов. Мы снова движемся вперед, еще быстрее, чем раньше.
Я весь промок от пота, который большими каплями стекает по моим щекам и губам, склеивает мои ресницы, так что я не вижу света. Я вытираю лицо обеими руками и, пытаясь освежиться и приободриться, смотрю на колосящиеся поля, на далекие холмы, прорезанные трактами и заросшие лесами. Неподалеку от шляха среди высоких деревьев притулилась деревушка со свежевыбеленными хатами и кривыми окошками, залитая золотом рассветного солнца. У самой дороги стоит колодец с журавлем и висящим на нем ведром.
«Вода!» — пробегает по толпе радостный шепот. Все бросаются к колодцу, вытянув шеи, распахнув жаждущие рты и чуть ли не закатив глаза. Единство толпы распадается в один миг. Каждый рвется вперед что есть мочи, чтобы как можно быстрее добраться до воды.
II
Толпа тяжело добегает до колодца и окружает его со всех сторон. Раздаются крики и ругань, звенящие в тихом и светлом утреннем воздухе. Журавль скрипит, опускаясь и поднимаясь, головы лезут в ведро и глотают, глотают воду. Другие черпают воду горстями, пока их не отпихивают те, что сзади. В очереди передо мной стоит тот мужичонка, что всю ночь шел позади и толкал меня в спину. Он рассматривает меня в свете дня и, видимо, решает, что меня нечего бояться. Он пьет воду, а когда подходит моя очередь, придерживает ведро обеими руками. Волосы на его худой морщинистой физиономии торчат, как иголки.
— Я советский гражданин, счетовод в колхозе, а ты кто такой?
Я отталкиваю его левым локтем и правой рукой хватаю ведро. Вдруг я слышу короткий крик:
— Немец!
Позади нас спустился самолет и гонится за нами. Его колеса и передняя часть вмиг становятся чудовищно огромными, еще чуть-чуть — и он бросит в толпу бомбу, разрежет нас своими крыльями. Но мы уже разлетелись во все стороны, спрыгнули в ближайшие ямы. Наши солдаты кричат:
