Всего было три медведицы. Первая отползла в сторону и рухнула возле каюты номер 886. Привалившись боком к двери, она облизывала свое единственное чадо с ласковой заботливостью, которая нас успокоила. Две другие были гигантских размеров, весили с тонну и не прекращали производить на свет потомство. Софи Жиронд, погрузив руки между липких лап в огромные крупы, вытаскивала медвежат. Я принимал их на свое попечение, маленькие, лишенные грации существа, пахнущие едкой жидкостью, измятые, почти слепые и неподвижные. Я опускал их на брезент и перерезал каждому из них пуповину, стараясь это делать хорошо. Нужно было также без задержки поднести новорожденного к материнскому соску, приблизить его к языку и материнской слюне и проследить затем, чтобы его не раздавили и не укусили. Я выполнял все эти операции нехотя. Акушерство никогда не было моим призванием. Медведицы ухали и рычали, и с яростью переворачивались с одного бока на другой. Они хватали воздух, их массивные лапы бились о металлическую стену, сдирали краску и опять бились. Мы поскальзывались на клеенке, поверхность которой становилась от наших движений неровной. Медведица, которой помогала Софи Жиронд, несколько раз опрокидывала ее. Тогда я должен был срочно извлекать ее из-под лавины мяса и желтоватой шерсти, под которой она задыхалась. Она поднималась на ноги, не произнося ни слова, и продолжала принимать роды с того момента, на котором ее прервали. Кругом были медвежата, лужицы последа, слюны и крови.
Мы были все в грязи. Пот застилал глаза. Необходим был приток свежего воздуха. Окружавшие нас непроницаемые шкафы, испарения хищников, от которых перехватывало дыхание, действовали на нервы всех и каждого. Первая медведица закончила обнюхивать своего медвежонка и облизывать его. Она оставила его в углу, между двух складок брезента, и, испустив мочу, поднялась внезапно во весь свой рост. Она шагала, рыча между дверьми противопожарной полосы, и время от времени становилась на четыре лапы, чтобы потереться головой о другую роженицу или же кончиком языка проверить одного из новорожденных, который ей не принадлежал. Она заняла собой почти все ограниченное пространство трюма, она ходила взад и вперед, она нам мешала.
Я наконец заметил: что-то действительно не ладилось в нашем предприятии, как это было и прежде, двадцать два года тому назад, и как это часто бывало, когда Софи Жиронд предлагала мне разделить с ней какую-нибудь жизненную ситуацию. Что-то делало нереальной ту реальность, которую мы вместе переживали. Возможно, то было количество медвежат, которых мы извлекли из утроб матерей. У полярного медведя в приплоде бывает обычно один или два медвежонка, во всяком случае, никогда не более трех. Вокруг нас было уже около десяти или одиннадцати отпрысков, а может быть, даже тринадцать или четырнадцать — в полумраке и беспорядке стало сложно вести точный учет, и Софи Жиронд снова суетилась вокруг третьей медведицы. Я поделился с ней своими сомнениями. Не знаю почему, но я выражал свои мысли посредством оборотов и слов, которые были мне чужды, я называл брезент бреденем, липким языком я разглагольствовал о матрицах. Она искоса посмотрела на меня, но ничего не ответила. Было очевидно, что она не верила в мое существование. Я почувствовал, как мне на затылок упала капля обжигающей пены. Первая медведица приблизилась ко мне, поднялась надо мной на дыбы и зарычала.
Перед самым зимним солнцестоянием Крили Гомпо был послан в первый раз с миссией наблюдения. В течение многих десятилетий он тренировался, и сейчас наступила его очередь. Ему дали полминуты, в течение которых он мог задержать дыхание, прежде чем вернуться назад. Он будет располагать этими тридцатью секундами, чтобы оценить состояние мира и собрать сведения о народах, все еще его населяющих, об их культуре и их будущем. Отведенный срок был не слишком большим, но мы знали условия работы еще и похуже.
Как только Крили Гомпо прибыл в зону, он прислонился сразу же к чему-то массивному, что оказалось дверью. Табличка вдали оповещала, что он находился на улице Анелет. Утро было облачным, но дождя не было. Крили Гомпо вытер глаза, затуманенные слезами путешествия. На этом он потерял три секунды. На нем был предписанный уставом костюм просящего подаяние монаха, и, поскольку улица была немноголюдная, он подсчитал, что ни у кого не будет времени приблизиться к нему, заметить необычность его внешнего облика и наряда и закричать. Именно это могло бы оказаться самым неприятным, объясняли ему, если люди столпятся вокруг тебя и начнут вопить, расспрашивая о твоем происхождении и намерениях.
