Я откладываю все время момент, когда пойду к наладчику. Это человек, которого зовут Энзо Мардиросян. Он живет в шестидесяти километрах отсюда, в секторе, где когда-то возвышались химические заводы. Я знаю, что он одинок и безутешен. О нем говорят, что он непредсказуем. Человек безутешный часто бывает опасен, это правда.
Нужно, однако, чтобы я как следует подготовился к этому путешествию, мне надо положить в свою сумку еду, и амулет от хлора, и то, что позволит мне заплакать перед Энзо Мардиросяном, неважно, лунатик он или нет. То, от чего лунатически я смогу заплакать вместе с ним, прижавшись плечом к его плечу. Я принесу изображение Беллы Мардиросян, я расшевелю для нас обоих воспоминание о Белле, которое меня не покидает, а ему, наладчику слез, я подарю сокровища, которые мы здесь имеем: кусочек стекла и серые яблоки.
Фред Зенфль должен был бы пользоваться определенным авторитетом в своем кругу, во-первых, потому, что он пережил лагеря и, во-вторых, потому, что он писатель. Однако у него не было своего круга, и, с другой стороны, его книги вовсе не заслуживали названия книг, разве за исключением «Die Sieben Letzte Lieder»[82], которые существовали во множестве списков и были даже снабжены обложкой с заголовком, что придает им особый статус в его творчестве. На самом деле, эти семь последних Lieder[83] были также и самыми плохими его текстами.
Рассказы, написанные Фредом Зенфлем, имели своим предметом в основном размышления о вымирании человеческого рода и касались также его собственного умирания как личности. Это была материя, способная заинтересовать многих; однако Фреду Зенфлю не удалось найти той литературной формы, что позволила бы ему и в самом деле установить связь с его возможными читателями и читательницами, и, разуверившись, он так и не довел своего намерения до конца.
Один из незавершенных рассказов Фреда Зенфля начинался так:
«Я не склоню колена перед смертью. Когда это случится, я замолкну, но в моих глазах эта подкрадывающаяся попрошайка будет лишена всякой достоверности существования. Для меня она будет угрозой, последствий не имеющей. Я не поверю в ее реальность. Я по-прежнему буду смотреть широко раскрытыми глазами, как я привык это делать при жизни, например, в те моменты, когда воображал, что не сплю и не загнан внутрь ночного кошмара. Мне не закроют глаза без моего на то согласия. Я не перестану видеть сменяющие друг друга картины, если не будет на то моего согласия. На этом, то есть на этом отрицании, и остановится мое сознание. Я не собираюсь разбазаривать свою энергию, пережевывая вздор о потустороннем или о возрождении. Я буду упорно твердить о том, что угасание есть явление, которое ни один достоверный свидетель никогда не мог описать изнутри и в отношении которого, следовательно, все доказывает, что оно не поддается наблюдению и потому чисто фиктивно. С яростью я отброшу как безосновательную всякую гипотезу о существовании смерти.
Сжав плечи и зубы, я буду стоять на железнодорожных путях собственной смерти, слушая, как паровоз набирает скорость и как свистят от этого рельсы, отрицая и еще раз отрицая невозможную близость локомотива. Я не скрываю, что в моем сжатом кулаке будет лежать записка, в которой я позабочусь уточнить, на случай, если дело все же обернется плохо: Что бы ни случилось, в моей жизни прошу никого не винить».
Этой ночью опять, как и двадцать два года назад, мне снилась Софи Жиронд. Она втянула меня в историю, которая нисколько не соответствовала ни моему настроению, ни моим возможностям. Мы разрешались от бремени белыми медведями на нижней палубе теплохода. Дело происходило на рассвете, когда мы застряли в море нефти или у причала, так как пароход не двигался. Свет дня еле-еле доходил до нас. Лампы не функционировали, вентиляция тоже. Запах крови тяжелым облаком распространялся в трюме. Он накладывался на терпкий звериный дух. Уже продранный и исцарапанный когтями брезент мы разостлали на земле. Места было явно мало. Слышны были глухие удары лап, натыкавшихся на металлические стены, поскрипывание когтей, фырканье, дыхание. Белые медведи бились в судорогах. Их рычание показалось мне очень агрессивным, но ничуть не привело в смятение Софи Жиронд, для которой подобные ситуации были более привычными, чем для меня, и которая, возможно, меньше, чем я, была поражена всей этой церемонией, равно как и самой идеей деторождения. Ни один матрос не пришел предложить нам свою помощь, ни один не появился, чтобы успокоить или отвлечь животных или хотя бы насладиться зрелищем. Для нас человеческое присутствие было бы очень ценным, только так мы смогли бы не думать, что нас затворили на заднем дворе зверинца, лишив всякого контакта с окружающим миром.
