Дору Феннимор вывели из состояния равновесия, люди толкали и теснили ее день и ночь, ей пришлось спрессоваться что есть сил подле Шломо Бронкса, она страшно надавливала на его левое бедро и голень, и по истечении нескольких дней Шломо Бронкс почувствовал, что кожа его не являет собой более заграждения и что оба их организма порвались один о другой и срослись в единое целое. По моим расчетам, уже наступил канун 18 октября. Я любил Дору Феннимор, я достаточно ее любил, чтобы не упрекать ее за то, что она растворилась во мне и тем самым отяжелила меня и причинила боль, и чудовищно растянула мои мускулы. Неожиданно я почувствовал, что ей страшно. Поскольку руки мои были взяты в тиски другими телами, я никак не мог их освободить и приободрить ее своей лаской. Усталость и мое положение в пространстве не давали мне повернуть к ней мой взгляд и улыбнуться ей. Я сожалею об этом, потому что я думаю, что ей было бы приятно, если бы она увидела мою улыбку, обращенную к ней. Я провел эту первую неделю транспортировки, шепча постоянно все те ласковые слова, которые мы выковали в течение нашей совместной жизни, в ожидании того дня, когда в ужасающей тесноте нам придется выражать друг другу любовь, словно мы одни и словно ничего не произошло. Я не знаю, дошли ли они до нее. У нее не было сил мне отвечать. С самого начала я слышал, как она задыхается между двумя едва дышащими скелетами, окруженная тошнотворной тьмой. Когда я говорю я, — то частично соотношу себя с Шломо Бронксом, но только частично, потому что я имею также в виду Йонатана Лефшеца и Измаила Давкеса, которые до такой степени были прижаты ко мне, что наши ключицы раздробились и перемешались, и, помимо Лефшеца, также и других, слившихся в кучу коллективной плоти. Среди них я упомяну Фреда Зенфля, для которого это было не первое путешествие и который был вертикально втиснут своим сплюснутым и корявым затылком в угол, голова его в углу была парализована женщиной, имевшей несчастье быть беременной, и женщина эта стояла и плакала, без единого жеста и слова, расплющивая своей массой тех женщин и мужчин, которые были ее соседями и соседками. Глаза мои находились на уровне щели между досками, и мне случалось по временам, когда день снаружи расставался с ночью, видеть то, что происходило во внешнем мире, или же, когда не происходило ничего, довольствоваться ландшафтами, на фоне которых что-то могло бы произойти. Фред Зенфль, находившийся на противоположном конце, на правом борту судна, должен был, по всей видимости, обладать теми же привилегиями, что и я, той же легкостью видения, потому что позже он рассказывал о том, что увидел, он описал это в своей маленькой книге под названием «Семь последних lieder», — книге, состоявшей из семи довольно-таки разочаровывающих шепотов, которая, вне всякого сомнения, есть одна из самых неудачных его книг. То, о чем он говорит, не похоже тем не менее на то, что я мог рассмотреть с левого борта судна и о чем рассказывал, не обращаясь ни к кому в отдельности, чтобы развлечь моих товарок и товарищей, а также себя самого. Сквозь доски Фред Зенфль видел, как мимо проплывали пейзажи осеннего леса, которые почти всегда великолепнейшим образом предвещают близость лагерей, и он видел груды спиленных лиственниц, и маленькие озера мрачных цветов, и дозорные посты, и заржавевшие цистерны, и заржавевшие грузовики, амбары, и вредные для здоровья бараки, иногда стада оленей, закрытые деревьями, иногда дым, иногда же на сотни километров ни единой живой души. На самом деле, в расселинах леса, который приоткрывался передо мной, зрелище было иным и носило почти всегда городской характер. Пустынные проспекты сменялись заброшенными железнодорожными линиями и не используемыми более дорогами, руины были слабо заселены, если не считать волков и нескольких нищих, похожих на привидения. Иногда в лифтовой клетке или на перекрестках можно было увидеть людоедов и одну из их жертв, но обычно они не давали никакой пищи для воображения, и я предпочитал черпать в себе, в своих недавних воспоминаниях элементы для моего рассказа. Я говорил, например: Этой ночью мне снова снилось, что я прогуливался по Канальчиковой улице в сопровождении Доры Феннимор. И, после одной или двух секунд молчания, я добавлял: У Доры Феннимор было восхитительное платье. И поскольку кто-нибудь просил меня дать детали ее одежды, я говорил: Длинное китайское платье, в складку, ярко-голубое, изнанка цвета
