Старухи ползали в окрестностях по кругу. Они были разоружены и лишены памяти, неспособные более прикоснуться ртом или пальцами к моей коже, чтобы выдавить из нее сок. Не испытывая более ни чувств, ни печали, они медленно кружились вокруг меня, бессмертные, не способные на продолжение собственной жизни и не ведающие, как умереть, натыкаясь иногда на остатки кастрюль или разбивая молотком железную броню, которая некоторое время служила им корсетом, удерживавшим их костяк, давая иногда мне понять, посредством неопределенной жестикуляции, что я должна, еще и еще, вопреки всем обстоятельствам, создавать для них эти странные наррацы. Несмотря на свою метаморфозу и на растущее вокруг него небытие, Вилл Шейдман и в самом деле продолжал рассказывать каждый день по истории, несомненно, потому, что ему нечего было более сказать и нечем более заняться, а еще, возможно, потому, что его сочувствие к праматерям было до безумия покорным, а может, и по другой причине, которую отныне никто не сумеет прояснить. Поскольку его публика более уже не реагировала и поскольку все вокруг, вплоть до горизонта и даже за ним, было мертво, ему случалось не заканчивать своей истории до конца или всего-навсего прошептывать ее набросок, но, худо ли бедно, каждый день он излагал нечто новое. Он слагал свои наррацы в кучу, состоявшую из сорока девяти единиц. Этому вороху он давал каждый раз свой номер и название.
В эту ночь, 16 октября, я предложила дать его следующему вороху название «Малые ангелы». Это было название, которое я когда-то использовала для своего романша в другом мире и при других обстоятельствах, но мне показалось, что оно хорошо подходило к этому своду, который Шейдман собирался закончить, к его последнему вороху.
Луна была замарана сном и дождем падающих звезд. Раскаленные камни продырявливали ночь по тысяче раз и пронзали землю с острым звуком, легким космическим повизгиванием.
Каждый раз, как одна из звезд достигала меня, я просыпалась. Я слушала, как звезда отскакивала от моих ног, потрескивала еще секунду и затем замолкала. Мне не удавалось удобно устроиться в темноте. Я созерцала луну, которая дрожала по другую сторону стены, за решеткой. Время от времени свет потухал. Я не знала больше, кто я, Вилл Шейдман или Мария Клементи, я произносила местоимение я произвольно, не зная, кто говорит во мне и какой разум меня создал и за мной наблюдает. Я не знала, умер ли я или я умерла, и умру ли я вообще. Мне приходилось думать обо всех животных, умерших прежде меня, и об исчезнувших особях человеческих, и мне приходилось задаваться вопросом, кому я смогу в один прекрасный день рассказать своих «Малых ангелов». В довершение всей путаницы, я не понимала, что откроется за этим названием: странный романш или же просто связка из сорока девяти странных сказов.
И неожиданно, как и старух, меня ошеломило нескончаемое. Я не знала, как умереть, и вместо того, чтобы говорить, я шевелила пальцами во мраке. Я больше ничего не слышала. Но я слушала.
Варвалия Лоденко взломала карабином замок и вошла в комнату. Куры раскудахтались и улетели, подняв облако земли, и перьев, и домашней утвари, и пластмассовых бутылок, потому что сломалась этажерка, обрушившись в хаос, в действие, в лунную полутьму, вывалив все свое содержимое подле кровати, на которой возлежал последний мафиози капитализма. В комнате стояло зловоние домашней птицы и гангрены. Последний мафиози протянул руку и зажег лампу у изголовья. Вид у него был изнуренный, выражение тревожного фатализма снова мало-помалу стало появляться на его лице, губы его скривились на непроизнесенном слове. Почувствовав угрозу, он высвободился из одеяла и повернулся на бок. Восемь дней назад Варвалия Лоденко ранила его в бедро выше колена, что позволило ей идти по его следу до самого его логова. Испачканная повязка делала его бедро мумиеподобным. Спустя полминуты племянница последнего мафиози в свою очередь проникла к нему в комнату. Она не была капиталисткой, она работала в бюро учета, вместе с ветеринарами и статистами, она знала, что человеческая популяция состояла теперь из тридцати пяти индивидуумов, включая ее самое, Вилла Шейдмана, бессмертных и последнего представителя капиталистической швали. Тот был при смерти. Она пожала плечами, она была беременна, она носила в своем брюшном кармашке ребенка, которого она изготовила почти одна, при помощи ветеринара, то была дочь, уже названная именем Рим Шейдман, которая восстановит порядок, лагеря и братство на земле. Она подошла к окну, чтобы опереться о подоконник, даже не удостоив своего дядю взглядом. Она легко угадывала за окном границы Канальчикова проспекта, дюны кирпичного цвета, луну, утомленную борьбой с облаками. Варвалия сделала ножом надрез на грудной клетке мафиози и опустила туда руку, как это делают монголы, и стала ощупывать ею внутренности, и, как только пальцам ее удалось схватить аорту, она сдавила ее и зажала сердце в своем кулаке. Это было 17 октября. Племянница последнего богатея мысленно продолжала прогуливаться со своим ребенком по развалинам мира.
