После тридцати двух лет банально отвратительного спокойствия мне приснился сон, в котором люди уверяли меня, что недавно видели Софи Жиронд. Я сильно тосковал по ней в течение трех десятилетий, которые только что истекли, и, если я хотел не упустить шанс и не потерять ее из вида, мне надо было во что бы то ни стало вторгнуться внутрь этого сна и ждать.
Это был один из тех снов, в которых не происходит ничего по-настоящему ужасного, но в котором каждая минута проживается с сильным чувством тревоги. Город оставался сумеречным, вне зависимости от часа дня; в нем легко можно было заблудиться; некоторые кварталы исчезли под песком, другие — нет. Каждый раз, когда я наблюдал за тем, что происходило на улице, я видел, как умирали птицы. Они спускались вниз в планирующем полете, отскакивали рикошетом от асфальта с торжественным шумом, но без крика, и через мгновение прекращали биться.
Я поселился там, в этом сне, в этом городе. Вокруг стояли тысячи оставленных домов, двери которых, как, впрочем, и везде в других местах, были уже использованы на дрова, так что приличное жилье необходимо было искать в самых удаленных закоулках. Я завладел трехкомнатной квартирой на кромке красных дюн. Жизнь продолжалась, она была не опасной, но и не приятной. Мне доверили несколько видов неопределенной деятельности, занятия, у которых не было ни начала, ни конца, и в конце концов мне дали постоянное место подле мусоросжигательных печей. Я говорю дали, чтобы сделать вид, будто здесь действовал определенный социальный механизм, на самом же деле я был один.
Десять месяцев спустя я вновь увидел Софи Жиронд.
Она поднималась по проспекту Вольных Лучников в сопровождении мужчины и женщины, которых я знал в лагерях, триста двадцать семь лет тому назад: то были Патрисия Яшри и Чингиз Блэк.
Я окликнул их всех троих, они обернулись и тут же замахали руками.
Мы поцеловались. Софи Жиронд пополнела. Вид у нее был печальный. В течение нескольких минут она бесстыдно ластилась ко мне, словно мы были одни на свете; она дышала мне в лицо хмельным дыханием роковой шаманки, она дотрагивалась до моих лопаток и бедер, и мы таким образом оставались повисшими в неясном свете, не в состоянии произнести ни малейшего слога и даже сформулировать ностальгическую или конструктивную мысль, лишь осознавая в себе полное отсутствие страсти и также осознавая, что секунды отсчитывались вокруг нас и что вороны приземлялись на асфальт и умирали на месте, и еще грифы-стервятники, и птицы-носороги, и черные воробьи, и голуби.
Спустя некоторое время Патрисия Яшри присоединилась к нам и развернула над нами черную шаль, которая до тех пор была у нее на плечах, и сплела нас ею. С недоверчивой нежностью раскачивались мы все трое на тротуаре, обмениваясь смущенными телесными позывами и огорчаясь тому, что уже не могли более чувствовать волнение, потому что, говоря по правде, нам не удалось в полной мере насладиться мгновением.
Чингиз Блэк присел на корточки перед водосточным желобом, в излюбленной позе монгола из лагеря Батомги. Он ждал, когда закончится наш задушевный театр. Он зажег трубку и сквозь дым разглядывал улицу. Надвигалась магнитная буря. Воздух имел сиреневатую глубину, и время от времени медленные разряды молнии змеились в нем, то были косматые и оцепеневшие искры, прожилки озона.
Позже, когда мы шли по направлению к кварталу больших дюн, Софи Жиронд показала рукой на улицу Лак-Аян. Небольшая толпа собралась перед кинотеатром, от которого оставался один лишь фасад, и образовывала очередь, как если бы в скором времени предвиделся сеанс.
— Осторожно, — сказал Чингиз Блэк. — Я не сомневаюсь, что это ловушка.
Мы приблизились, но удерживали при этом между собой и группой людей почтительное расстояние. Их было четырнадцать человек, все исключительно грязные, с шерстистыми и покрытыми слоем грязи волосами, с лицами еще более мрачными, чем мое. Они терпеливо ждали во тьме. Их взгляды избегали наших.
