Каждый раз, стоило ей произнести Здесь покоится, Марина Кубалгай указывала на свой лоб. Она поднимала руку, и ее пальцы показывали на конкретную область головы, откуда проистекали воспоминания. Я не полностью доверяла ей в том, что касается деталей, потому что вот уже более двух веков она плела свою канитель, из кокетства и поэтического азарта делая так, чтобы каждая версия слегка отличалась от предыдущей, но у меня не было никаких сомнений относительно качества той материи, которую она использовала, чтобы вышивать по ней свои воспоминания, а также в отношении правдоподобия. Я смотрела с тоской на морщинистое лицо Марины Кубалгай, ее безобразные руки, ее кости, ставшие грубее камня, на ее плоть, ставшую, как и моя, шершавой и покрытой глянцевой коричневой кожей, я смотрела с тоской, потому что я думала о времени, когда этой женщине было двадцать лет, тридцать лет и когда она была фантастически привлекательна. Говоря я, — я говорю сегодня от имени Летиции Шейдман. Я закончила доить овец, и Марина Кубалгай присела на корточки возле меня, чтобы поболтать, как она часто делала в это время дня. Период после полудня оканчивался, до вечера мы были свободны от хозяйственных дел.
Марина Кубалгай замолчала. Она наблюдала за слабым светом заката. В убывающем свете глаза ее обладали волшебной прозрачностью.
Спустя мгновение она снова начала, по-прежнему указывая на содержимое своего черепа: Здесь покоятся книги, которые Артем Веселый не смог закончить, и те, которые он не смог написать, здесь покоятся рукописи, которые у него отняли, здесь покоятся разорванная рубашка Артема Веселого и его брюки, забрызганные кровью, здесь покоится насилие, которого Веселый не боялся, здесь покоятся страсти Веселого, здесь покоится его первая ночь на допросе перед следователями, первая ночь среди людей скучившихся, первая ночь в карцере, в котором текли все без исключения жидкости, что содержит тело человеческое, первая ночь, в которой присутствовал коммунист, которому выбили все без исключения зубы, здесь покоятся первая ночь перевозки в товарном составе и затем все остальные ночи в ледяном вагоне, ночи дремоты рядом с трупами, и первая ночь наступившего безумия, и первая ночь настоящего одиночества, первая ночь, когда обещания наконец были все исполнены, первая ночь на земле.
Бородин спас мышь. Ему всегда нравились мыши, и ему нравилась идея спасения. То, что случилось затем, показывало, что его влияние на судьбу терпящих боль было пренебрежительно малым, но на мгновение он позволил грызунье избежать минуты агонии, которая могла бы быть ужасной. Он вырвал ее из пасти рыжего кота. Он загнал представителя семейства кошачьих в угол между раковиной и мусорным ведром. Только что пробило семь часов утра. В кухне все еще царила безмятежность ночных часов, когда ничего не происходит, кроме того, что все живое спит, вещи портятся и стареют, лишенные света и в тишине, которую одну нарушает гудение старого холодильника и его мучительные периодические отключения, заставляющие его раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, все еще спали, кроме Бородина и животных. Кот был толстый, лоснящийся, с полными щеками в белую полоску и видом царственного безразличия ко всему. Сначала он заартачился и увернулся от руки Бородина, но, возможно, потому, что неожиданно на него нашел порыв затерроризированного уважения, которое человеческие существа часто вызывают у других, он оставил игру. Ладонь Бородина просила милостыню под его пастью, и он небрежно бросил в нее серое подаяние. Мышь затрепетала, она была мокрой от слюны и страха и тут же погрузила свои острые зубы в фалангу Бородина, самую ближнюю к ней, это была ногтевая фаланга правого указательного пальца. Бородин возмутился и зажал сильнее свой кулак.
Затем Бородин вышел, не зная, что делать со своей узницей. Он был на улице, он пересек ее.
Была осень, липы желтели, каштаны теряли свою скорлупу, и в большинстве своем ласточки уже сменили себе небеса. То же можно было сказать и о взрослых людях мужского пола. Движение на улицах было уже не тем, чем оно было в хорошее время года. Ставшие редкими автомобили начали расширяться для зимы и видоизменяться, и вот уже их руль оказывался не справа и не слева, место кондукторши переместилось к центру. Эти автомобили обычно водили женщины с огромными глазами, блестящими золотистыми зрачками, прозрачной или седой шевелюрой, которые следили за дорогой, не моргая и не улыбаясь, и медленно выезжали на мостовую, словно установленные предписания были для них капельку чужими.
