Мысль Фернана была навязчива: любовь для меня — сознательное наваждение, переменчивое решение, которого я еще не принял. Вечером двое братьев вернулись, чтобы попрощаться с нами, Уриэль принес тетрадь с рисунками. Нарисованные им лица были полны неприязни, и мы предпочли исподтишка перевести взгляд на листавшие страницы пальцы. Прекрасна была плоть, не бумага, на которой она снова и снова оставляла незаметные следы, бумага эта еще сохранится, когда плоти уже не станет. Я заметил взгляд Донатуса, пока брат восхищался его рисунками: благородная рассеянность, близкая к высочайшему смирению. Он отказался быть художником, и это нисколько не походило на поражение. Он посвятит себя астрологии.
Снова один, я почти весь день протаскался по зоопарку Рима, ища во всех клетках, водоемах и вольерах взгляд Фернана. Отыскать его было невозможно. Я отправил ему открытку. Вернувшись в Париж, я вбил себе в голову написать этот рассказ. У меня было безумное желание использовать это прошедшее совершенное, слишком быстро проявившееся в настоящем, изобразить себя в его протяженности было своего рода умерщвлением. И снова письма, которые я неблагоразумно писал ему каждый день, опережали рассказ. Именно в них излагался рассказ истинный. Но, дабы заставить рассказ выжить, письма истощали чувства. И я знал, что Фернан мог их выбросить, не распечатывая, или мять в руках, скатывая шарики, складывая бумажных птичек или самолетики, как если бы это была лишь чистая, неисписанная волшебная бумага. Волшебная бумага, которую покупают у пиротехника, — это сложенные безвредные листики, что бросают в лицо врагам или маленьким детям, дабы их поразить, она вспыхивает, ярко сверкая, и тает, не оставляя следов. Мы растратили ее в Рождество. Однажды ночью я в первый и последний раз позвонил Фернану. Я спросил его, получил ли он мои письма. Он отвечает очень спокойно: да, я их получил, но еще не читал. Несмотря на его грубость, я хотел вновь предстать пред ним наряженным возлюбленным, приближаясь как к высокопарной речи, так и к безмолвной тайне.
В декабре или ноябре 19… года журнал отправил меня сделать репортаж о секретах музея восковых фигур. Директриса — недоверчивая, но любезная незамужняя дама — приняла меня в своем кабинете, служившем и библиотекой для персонала. Пока она рассказывала историю музея, я осматривал комнату: пюпитр с партитурами, несколько скрипичных футляров, метроном, чучело черной птицы, давно не открывавшиеся, как мне показалось, стеклянные створки книжных шкафов, на корешках не было ни одного знакомого названия. Директриса отвела меня в мастерские музея, где фигуры знаменитостей варились в бадьях, затем покрывались гипсом, где работницы втыкали в мягкий воск один за другим волоски и затем приступали к лицам; она открыла ящики с разложенными по цветам глазами, где стеклянные шарики с радужными оболочками крепились на изогнутых стерженьках или были перевязаны попарно резинками. Она достала из коробок пряди натуральных волос, столь пышных, что можно было подумать, будто их отрезали у арестанток, однако, из ящиков не выскочило ни одной вши, каждый локон блестел, был расчесан и пронумерован. Наконец, она растворила в глубине мастерской вечно запертую дверь чулана, в котором хранили ненужные головы: убранные в плотные пластиковые пакеты, стоящие на полках рядами, впритык, часто неузнаваемые, это были головы мужчин и женщин, утративших интерес публики, умерших, либо же устаревших чересчур быстро: главы государств и чемпионы, певцы, молоденькие и слишком красивые актрисы; они были обрезаны на уровне шеи; руки, если они и были, пустили на переплавку или заново использовали для новых фигур, массивные туловища отправили на лом. Иногда для новой сцены требовалось изготовить безымянную фигуру второго плана, и одна из работниц открывала комнатушку, дабы почти наугад, приподымая пластик, выбрать из нескольких десятков подходящую голову вышедшего из моды персонажа, которую можно было немного подправить, обновить, почистить, нарумянить, убрать лишние украшения или, наоборот, украсить, дабы изменить прежние черты. Я попросил директрису развернуть для меня несколько экземпляров, тоже наугад, ибо требование предъявить все, как мне хотелось, прозвучало бы невежливо. Таким образом я увидел Брижит Бардо и Мао Цзэдуна, чье слишком узнаваемое лицо избежало переделки, певицы, волосы которой попортила моль, и чемпиона, погибшего, когда он спасал ребенка. На нижних полках угадывались неразобранные туловища, и я обнаружил юных фавнов с пушком на ягодицах, флейтистов, ухмыляющихся рогатых полукровок. Я все не решался уйти и, рискуя совсем довести директрису, попросил показать мне еще одну голову, последнюю, вон ту. С ней нужно было обращаться осторожно, поскольку она не крепилась на обычной деревянной подставке, входившей у остальных голов прямо внутрь, эта голова была столь непривычно запрокинута назад, что ее невозможно было поставить, сохранив равновесие, нужно было, рискуя ее разбить, поддерживать голову с обеих сторон возле висков. Но дело оказалось даже не в этом: на пластиковом чехле не значилось никакого имени, он был туго затянут веревкой. Наконец, в коконе пыли стало различимо лицо: оно было одновременно и женским, и мужским, а, скорее, бесполым или наделенным всевозможными чувственными чертами, это было не простое лицо, а сублимация, запрокинутая голова вызывала ассоциации с мольбой или языками огня, или голосом свыше. Это была Жанна д'Арк. Почему ее убрали из сцены? Одно ухо оказалось сильно повреждено, может быть, из-за этого, но существовало много сцен, в которых она участвовала: похожей на мальчика девушкой в деревне, затем святой, приносящей себя в жертву; по-видимому, в представленных сценах не было ни одной копии этой головы, — в принципе, у каждого персонажа имелся несовершенный дублер, замещавший оригинал на короткий период, требовавшийся на очистку от пыли, мытье волос и восстановление потекшей краски, — к тому же некоторое количество голов отправилось в посвященный святой музей Руана. Вероятно, это была та самая голова, что фигурировала во время создания музея в сцене с монументальной белой лошадью в большом зале, где одетая в доспехи Жанна поднимает флаг, однако на воске не осталось ни одного отпечатка стального ошейника лат, и изгиб шеи был менее заметен, нежели тот, что запечатлен на старом снимке. Мне сразу захотелось подержать эту голову, поцеловать ее, как она мне повелевала; это было недопустимо, на меня смотрели, я подозревал, что над моим смятением смеются. Возможно ли приобрести эту голову, дабы обожать ее в безмятежности? Нет, музей не уступал своих творений, эта голова необходима на случай, когда потребуется срочно создать новую сцену, — я горестно представлял себе бойню, — а согласились бы ее продать, назначив высокую цену? Видимо, ее следовало украсть. Но еще не время. Мог бы я хотя бы вернуться еще раз, чтобы ее сфотографировать? На это мне милостиво дали согласие.
