Чем, например, он мог в эмиграции «помочь» Горькому? Ничем. Но после того, как осенью 1918 года Горький, подавляя свое раздражение Лениным, в сущности, отрекаясь от всего того, что после Февральской революции и накануне Октябрьской писал в газете «Новая Жизнь» о Ленине, склонился перед ним, — последний в отношении к нему проявил много заботливости. Узнав, что Горький начал харкать кровью, Ленин настойчиво советовал ему уехать лечиться за границей, и что было особенно важно, обещал ему выдать из запасов Государственного банка необходимую иностранную валюту. «В Европе, — писал Ленин Горькому, — в хорошей санатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей! А у нас ни леченья, ни дела — одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас»[87].
Он писал это в августе 1921 года. То был уже не прежний Ленин, а человек во многом разочаровавшийся от всего испытанного, до крайней степени уставший, в том же письме говоривший о себе: «Я устал так, что ничегошеньки не могу».
Вкусивший от древа познания добра и зла, этот Ленин моментами бывал очень недалек от экклезиастических чувств «суета сует — все суета». С истощенными силами этот Ленин не мог уже драться с прежним ражем. Он менее злился, стал более мягким, более снисходительным, а потому и более заботливым о людях. И все-таки и тогда в общении Ленина проявлялось нечто отличное от того, что утверждает Горький. В сентябре 1913 года узнав, что Горький болеет, Ленин писал ему: «То, что Вы пишете о своей болезни, меня страшно тревожит. Хорошо ли Вы поступаете, живя без леченья на Капри… Я страшно боюсь, что это повредит здоровью и подорвет Вашу работоспособность… Право, съездите-ка Вы к первоклассному врачу в Швейцарии или в Германии, — позаймитесь месяца два серьезным лечением в хорошей санатории. А то расхищать зря казенное имущество, т. е. хворать и подрывать свою работоспособность — вещь недопустимая во всех отношениях».
Если бы Ленин не считал Горького ценным «казенным», то есть принадлежащим революции имуществом, если бы Горький не писал полезных, нужных для революции произведений, он, конечно, им не интересовался бы и ему не пришло бы в голову в Лондоне шарить рукой в постели Горького, узнавая, не сыро ли в ней белье. Не отпустил бы он ему в 1921 году и иностранной валюты, если бы не рассчитывал на пользу, могущую быть оказанной за границей писателем, к слову которого прислушивались. Заботливости Ленина о некоторых товарищах и, в частности о Горьком, последний придал такое обобщенное, искаженное представление и толкование, сделал такой фальшивый вывод, что в цитированном пассаже Ленин превратился в не-Ленина.
Попробуем выпрямить искажение.
Ленин с детских лет был «командиром». С 1890 года за ним и около него уже целая политическая свита. В течение своей жизни он был в хороших отношениях по меньшей мере с сотней лиц, но только с двумя — с Мартовым и Кржижановским — на очень короткое время был на ты[88]. Вне политического и теоретического единомыслия, вне деловых отношений у него ни с кем, кроме родных, особенно с сестрой Маняшей, не было прочного душевного, эмоционального контакта. Строжайшее правило, которое сформулировал себе Ленин осенью 1900 года, после глубоко потрясшего его столкновения с Плехановым: «Надо ко всем людям относиться без сентиментальности, надо держать камень за пазухой» — осталось у него на всю жизнь. Он всегда был настороже. Всегда недоверчив. Всегда с опаской следил, нет ли у его окружения, его товарищей, каких-либо уклонов от системы идей, им разделявшихся. Его ожесточенная борьба на II съезде партии в 1903 году за такой, казалось бы, пустяк, как «параграф 1-ый» устава партии (определение о принадлежности к партии), не может быть понята, если не знать, что он хотел в формах организации, установить «осадное положение» (его слова), не позволяющее проявляться в партии никаким уклонам.
Несмотря на его глубочайшее недоверие к людям, к нему тянулась масса людей: он несомненно обладал неким таинственным магнитом. Бухарин даже говорит — «исключительным обаянием».
