Еще и утра нет. Синий снег по стеклам.
Сидят вдвоем с матерью у дымящихся тарелок. Молчат. В углу, сладко обнявшись, спят Роза с Анкой — меньшие. Сплели тонкие руки, будто играют там, во сне. Хорошо играют — голова к голове, и губы вздрагивают.
Верка закутывается в платок, надевает ватник, валенки и становится вровень с матерью, спина только прямее и лицо белее.
В сенцах забирают лопаты и хрустят по снегу, обе одинаковые — угластые платки на глаза, рукавицы широкие с оттопыренными пальцами. У матери след глубже, а Верка по верху гладит ногами, точно боится, что там, под снегом, кто-то живой есть.
Заходят навстречу друг к другу и гребут снег, поначалу легонько, приноравливаясь, потом тяжелее налегая на лопаты. Загребается снег в свежие рыхлые сугробы.
Горячеют губы. Иней ложится на волосы, ресницы, платки.
Выбегают в проулок машины, сонные, с непротертыми стеклами. Приминают снег, отфыркиваются, намыливая колеса белой пеной, и дальше бегут, ровнее дыша, по гладкому следу.
— Отдохнем, мама…
Стоят, опершись на лопаты, спокойно глядя в улицу. На чистом снегу и лица чище.
2
Был отец у Верки, кряжистый, веселый.
Придет с работы, скинет замасленную рубаху, по коленям погладит, языком прищелкнет:
— Станцуем, доченька…
И так светло становится в доме, бойко по окошкам занавески раздувает ветер, влетает кубарем посередь избы затевать невидимую пляску. Отец присядет на короткие ноги, улыбнется, раскинет руки, будто обнимать кого собрался, и поплывет тяжелый, волосы ко лбу, глаза поблескивают. А Верка вкруг него ходит на цыпочках, легкая, вся из воздуха, горит пол под ногами, вытягивается Верка вверх, жмурится, пьянеет, клонится как травинка к косматой голове отца — вот-вот переломится в поясе. А он знай выделывает колена, задыхаясь.
Потом с маху усядутся рядышком на пол, обнимет отец Верку большими руками, лицом в грудь его уткнется дочь и тихо рассмеется. А сердце отца колотится прямо в щеку, и от рук его пахнет машинным маслом.
— Отдам я тебя на балерину учиться. Ох, хочу я тебя балериной видеть. Чего ж не отдать? В концертах плясать будешь. Вся земля тебя глядеть будет… Ноги вот только длинноваты. Ну да это ничего вроде. К лучшему…
И вдруг поднимается с пола, вытирает ладони о штаны и садится к столу ужинать.
А Верка словно к небу поднялась.
Выбежит на улицу — и ну лететь по ветру за деревню, где свету и простора больше и глаз чужих нету вовсе. И пойдет мелким птичьим шагом по теплой траве, забьется, как волна ночью, неслышно, платьице раскидывая, потом упадет лицом в траву, вдыхая запах земли, затихнет. Перевернется на спину, глядит, щурясь, в далекое небо. Облака идут высокие, легкие. Синь стелется безудержная, глыбкая. «Вправду отец сказал, балериной буду. Вправду…» — думает Верка. Разглядывает свои длинные тонкие ноги, поглаживает ладошками.
«Вся земля меня смотреть будет…»
Вскочит, дико глянет — и ну дальше по цветам к Волге.
Для большой мечты мира мало.
Для большой мечты света много надо.
Назад возвращается потихоньку. Метет ногами пыль.
— Глянь, журавль идет. Эй, жу-ра-а-авль… — кричат мальчишки длинноногой Верке. Посвистывают и кричат. Покажет им язык Верка, засмеется звонко, хорошо, встряхнет головой:
— Чирки вы. Сопли наружу.
И примется бежать по горячей пыльной дороге.
А мальчишки заулюлюкают, надуются воинственно и примолкнут.
Умчится Верка в лес, в глубокие чащи с птичьим писком, вздохами, пересвистами, слушает, как ветер бежит по листьям неведомо куда, шуршащий, теплый. Хрустнет ветка под ногой, и сразу будто зашумит, зашепчется лес, уронит птиц с веток, аукнет далеко, и уже нет заколдованной тишины.
Задохнется Верка от необъяснимой жути и светлой радости, выбежит на поляну, осмотрится, и опять начнется танец. Точно переломятся руки Верки, закинется голова назад, волосы вспыхнут солнечным светом, и чудится Верке, что из кустов звери на нее глядят завороженные, незлые — весь лес глядит и поскрипывает соснами, и покачивает на тонких ветках птиц.
Притихнув, усядется на замшелый пень, переведет дух, крикнет в лес:
— Эээ… эй! — И чутким ухом ловит далекое круглое эхо.
