Мальчик на качелях - страница 2
Дом как дом, одноэтажный, выложен из темного, обожженного кирпича. Не новый. К стене прибита эмалированная табличка «1». На улицу выходят два окна, форточки открыты. Рамы одинарные. Забор старый, но крепкий.
По ту сторону забора – неухоженный яблоневый сад. Густая, по щиколотку трава. Садовая скамейка с облупившейся белой краской на металлических ножках. Между деревьями, слегка покачиваясь, висят качели.
На открытой веранде – три плетенных из соломки стула, такой же стол. На нем переполненная дождевой водой ваза с дюжиной полевых ромашек. Я невольно вспомнил название недавно прочитанной книги «Дачная местность». Мне всегда казалось, что жизнь в таких домах должна течь размеренно, тихо, несуетливо. Не отказался бы пожить в таком. Лет этак через двадцать.
Входная дверь была открыта.
Прихожая – длинная пустая комната с пожелтевшими гравюрами на стенах – делила дом на две половины. Она была освещена переносной лампой.
У порога меня встретил Костя Логвинов.
– Пол уже осмотрели, Владимир Николаевич. – Он посторонился, пропуская меня в прихожую, и, как завзятый экскурсовод, объяснил: – Первая слева – комната Юрия, сына профессора. Он сейчас на работе. Следующая дверь – в кухню, оттуда вход в ванную и туалет. Справа – нежилая комната, а соседняя самого профессора.
– Нежилая? – переспросил я.
– Раньше ее занимала жена профессора. – Костя глазами показал на понятых, стоявших в конце прихожей. – Корякин сказал – сосед Вышемирских.
Мужчина в поношенном вельветовом пиджаке. надетом прямо на майку, утвердительно кивнул головой.
– Она умерла тринадцать лет назад, – сказал он и прокашлялся в кулак. «Насморк или курит много», – подумал я, отметив для себя точность, с которой Корякин указал время смерти супруги профессора.
Заглянул в кухню. Там работал криминалист. Мы молча кивнули друг другу, и он снова склонился над столом. С необходимыми в таких случаях предосторожностями я открыл холодильник. Ничто так полно не характеризует образ жизни человека, как содержимое холодильника. Правда, это моя личная точка зрения. Внутри – типичный холостяцкий набор: простокваша, рыбные консервы, сыр, колбаса. Последняя, судя по аккуратным кружочкам, нарезалась в магазине. «Ничего удивительного. Профессор, как известно, вдовствовал, а сын, судя по всему, не женат».
Мы с Логвиновым прошли мимо понятых в просторную, почти квадратную комнату. Первое, что я увидел, – это труп пожилого человека. Он полулежал в кресле-качалке спиной к выходящему на улицу окну. На нем широкая в полоску пижама, мягкие домашние тапочки. Сбоку, между подлокотником кресла и телом, зажата толстая книга с многочисленными закладками. Правая рука безжизненно свешивалась вниз, доставая до перекладины кресла. Под нею на полу валялся продолговатый магнитофон в пластмассовом корпусе.
– Выпал, – подсказал Костя. Он успел освоиться в обстановке и добросовестно вводил меня в курс дела. – Магнитофон включен на запись, но выключен из сети. Мы проверили, в полной исправности. Хоть сейчас записывай.
Над телом Вышемирского склонился судебно-медицинский эксперт. Время от времени он выпрямлялся, устало поводил плечами и вытирал платком выступающую на лбу испарину. Рядом с ним находился Волобуев. У письменного стола с протоколом осмотра возился Сотниченко.
Я вновь перевел глаза на магнитофон. Логвинов сунул вилку в розетку. На панели загорелся зеленый индикатор, а на левом штативе бесшумно закрутилась пустая кассета. Я спросил, где пленка, и увидел, как вздрогнули усики индикатора. Странно. Оставить магнитофон на режиме «запись» и вытянуть вилку из сети! Пока это первый тревожный сигнал. Сразу за ним последовал второй.
– Кассета с пленкой исчезла, – сообщил Логвинов. – Мы искали в доме, в саду, на улице. Ее нигде нет.
После этих слов ко мне наконец пришло ощущение необходимости нашего присутствия здесь. Не как зрителей, а как специалистов.
– Это не все, – продолжал Костя, словно взявшись устранить мои последние сомнения. – В прихожей несколько следов. Мужских. Кто-то был в доме во время дождя или чуть позже, перед самым нашим приездом.
