— Что ты, опомнись! — вступила в разговор Чимэддолгор. — Ты ведь будешь учеником ламы!
А Сэнгэ, отгоняя дым от трубки, грустно добавил:
— Да, несчастливые мы с тобой, мать. Сколько было детей — все померли. Единственный сын остался. Я все ждал, что он выйдет в люди — станет хувара́ком[30] — и будет у него достойная жизнь в монастыре, будет он вдыхать благовония, слушать звон колокольчиков…
У Буяна от жалости защемило в груди.
— И правда, неудачники мы, — подхватила Чимэддолгор. — Это нам в наказание за грехи в прежней жизни.[31]
Затем она налила Буяну пиалу молока и попросила:
— Поезжай, сынок. Подумай о нас, твоих старых родителях.
Пока Буян пил молоко, она принесла монашеский дэл, шапку, пояс и красную накидку — орхимжу́.[32] «А, ладно, там будет видно…» — подумал Буян и стал одеваться.
— Какой у тебя грязный мешочек от талисмана, — вдруг всплеснула руками Чимэддолгор. — Давай-ка я его поменяю.
Буян вздрогнул — беда, если они опять обнаружат портрет, — но быстро сообразил, что делать.
— Нет-нет, мама! — запротестовал он. — Помнишь, что говорил Цоржи-бакши: «Амулет ни в коем случае нельзя развязывать: в молитвенник грязь попасть не может!»
— И правильно говорил. Где это видано, чтобы в талисман попадала пыль? — возмутился Сэнгэ.
Эта неожиданная поддержка была как нельзя более кстати. Чимэддолгор со смущенным видом принялась оправлять на сыне одежду.
Затем она помогла затянуть пояс и одернула полы дэла, приговаривая:
Пусть в дэле этом счастливым станешь,
Пусть дэл твой милость коню принесет,
Пусть даже овцам в нем радость доставишь,
Пусть будешь богатым, сыночек, в нем!
Пусть знанья получишь ты в этом дэле
И людям те знания передашь!
Потом Чимэддолгор надела на голову Буяна остроконечную шапку и благословила его.
— Да получится из тебя, мальчик мой, хороший лама!
Это благословение не пришлось ему по душе: он предпочел бы надеть скромный коричневый дэл, в котором, как он видел, ходят ученики народной школы; подпоясаться простым кожаным ремнем и отправиться в хошунный центр, а не в монастырь. Буян вспомнил слова доктора Васильева, его улыбающееся широкое лицо, добрые глаза, и у него защемило сердце.
Когда лучи солнца достигли тоно, Сэнгэ зажег перед бурханом сухой можжевельник и свечу и вместе с Буяном вышел из юрты. Они сели на коней и поехали в сторону монастыря. Чимэддолгор покропила им вслед молоком, приговаривая:
— Да станет мой сын образованным человеком!
В просторном храме, уставленном по стенам золочеными статуями Будды и других божеств, ревели трубы, били барабаны, звучал громкий хор читавших молитву лам. Весь этот оглушительный шум выплескивался на улицу монастыря. Стояла теплая, сухая погода, в траве мирно стрекотали кузнечики.
Буян спускался к реке за водой вместе со своим сверстником Дондо́ком, который был в услужении у монастырского лекаря Дашда́мбы и жил по соседству с самим Цоржи-бакши. За спиной у Буяна на длинной веревке висел тяжелый кувшин.
— Ты знаешь, о чем молятся эти ламы? — Буян вопросительно поглядел на Дондока.
За спиной у приятеля тоже болтался огромный кувшин. Рваный тэрлик прикрывал худенькое тело.
— Не знаю, — покачал головой Дондок. — Повторяют друг за другом, а что — кто их разберет!
— Как же ты сам читаешь молитвы на службах?
— Да так. Как другие… Повторяю за ламой, и все.
— А я-то думал, ты грамотный! Ты ведь всегда на молитвах в книги заглядываешь.
— Глядеть-то я гляжу. А вот что там написано — не знаю.
— Ну, значит, здесь жить — попусту время тратить! — Буян остановился, чтобы вытащить из голой пятки занозу.
— Пошли быстрее, а то вон учитель смотрит на нас, — забеспокоился вдруг Дондок.
Буян оглянулся и увидел в конце улицы лекаря Дашдамбу. Обходя грязные лужи, приятели заторопились к реке. Там они наполнили чистой водой кувшины и уселись на берегу минутку передохнуть.
Немного поколебавшись, Буян снял амулет и, вытащив оттуда портрет Ленина, показал Дондоку.
— Знаешь, кто это?
— Не-е-ет, — протянул Дондок, вглядываясь в портрет. — А вообще-то похож на нашего лысого цогчи́н гэсгу́я[33] правда?
— Какой там еще цогчин гэсгуй! Скажешь тоже!
