А когда братья увидели расстроенного Макунаиму и спросили его, в чем дело, то забыли о своем удивлении и снова стали нормального роста — старичок Маанапе и Жиге, мужчина в самом расцвете сил.
А герой все рыдал:
— Ой-ой-ой-ой-ой! Торговец-то меня обдурил! Ой-ой-ой-ой-ой! Я его опоссума купил, сорок конту за него отдал!
Теперь братья стали рвать на себе волосы. Уже в Европу никак не отправишься, да и вообще только день, ночь и крыша над головой, пока хозяйке забавы не надоедят, остались у них. И так они плакали, пока Макунаима намазывался мазью от москитов, а затем спокойно заснул.
Когда рассвело, старуха Вей вылила на пансион еще больше своего жару, и Макунаима проснулся весь в поту от возмущения несправедливостью правительства. Он хотел было пойти прогуляться, но ведь нужно надевать всю эту одежду, от которой только жарче… Он бесился все больше и больше и уже стал закипать от бешенства. Тогда остановился и сказал себе:
— Ну уж нет! Пусть с меня льет в семь ручьев, пойду гулять, и пусть люди смеются! Что делать!
Тогда он снял штаны, побегал по ним — злость сразу же прошла. И совершенно успокоившийся Макунаима сказал братьям:
— Спокойно, братья мои! Нет, не поеду я ни в какую Европу. Я — американец, и мое место в Америке. Европейская цивилизация, конечно же, наносит глубочайший вред нашей самобытности.
За неделю три брата объездили и обплыли всю Бразилию, обошли все песчаные берега, рестинги, ручьи, овраги, пороги, луга, пещеры, холодные глубоководья, пляжи, на которых только что отступил прилив, скалы, ущелья — все эти места бескрайней Бразилии; искали они и в развалинах старых храмов, и в основании дорожных крестов, но нигде так и не нашли ни одного закопанного сосуда с деньгами. Ничего не нашли.
— Спокойно, братцы! — совсем неспокойно сказал Макунаима. — Сыграем-ка в звериную лотерею.
И он отправился на площадь Антониу Праду, чтобы там поразмыслить о людской несправедливости. Оперся там о платан и стоял себе. А вокруг торговцы и все эти бесконечные машины шумели, бормотали, свистели о людской несправедливости. Макунаима уже думал, не изменить ли свое двустишие, чтобы оно звучало так: «Мало здоровья и много художников — вот бедствия Бразилии», когда услышал позади себя громкий плач. Обернулся — а там тику-тику и кукушка.
Тику-тику был совсем крохотный, а вот кукушка — здоровенная. Тику-тику ходил взад-вперед, и кукушка, не отставая от него ни на шаг, все просила и просила есть. Макунаиму аж злость взяла. Маленький тику-тику считал, что кукушенция — это его дите, а ведь это было совсем не так. Он улетал, приносил что-нибудь съедобное и вкладывал его в клюв кукушенции. А кукушенция одним махом проглатывала и снова принималась ныть: «А-а-а-а-а, мама, кусать хасю, кусать хасю!» Тику-тику уже еле держался на ногах от голода, а тут еще это постоянное оглушительное чириканье: «Кусать хасю, кусать хасю!»; но ведь любовь родителей долго терпит, и тику-тику из последних сил взлетал, находил какую-нибудь букашку, какой-нибудь очисточек и клал все эти яства в рот кукушенции, которая все глотала, что ей приносили, и требовала добавки. Макунаима размышлял о людской несправедливости, а потому ему горько было смотреть на несправедливость, которую творила кукушенция. Ведь Макунаима знал, что когда-то давно птицы тоже были людьми… Тогда герой взял палку и убил тику-тику.
И ушел с того места. А как прошел полторы лиги, решил хлебнуть кашасы, чтобы освежиться. Он всегда носил с собою в кармане фляжку на цепочке. Отвинтив крышку, он сделал хороший глоток и тут же услышал рядом громкий плач. Обернувшись, он увидел кукушенцию.
— А-а-а-а-а, папа, кусать хасю, кусать хасю! — все продолжала кукушенция свою песню.
Макунаима не мог больше этого терпеть. Он открыл карман, в котором было то, что вывалил опоссум, и сказал кукушенции:
— Ну так жри!
Кукушенция быстро склевала все, что вывалилось из кармана. Потом она стала быстро расти и шириться, пока не стала огромной черной птицей, которая улетела в лес, крича: «Селитесь! Селитесь!». Это Отец Коровьего Желтушника, которого еще называют Кукушкой-Тунеядкой.
