С веселым треском
Кипящих душ
Пылает в танце
Воинственный муж.
Эх!..
И мунгунзá,
И акасá —
Все для него.
О Йеманжá!
Эх!..
И под разговоры и пляски они съели священного козла, запивая каждый из своей бутылки, потому что из чужой нельзя ни в коем случае, и выпили они много-много! Макунаима постоянно хохотал и внезапно разлил пойло на стол. Он так веселился, а все подумали, что в героя-то в эту священную ночь и вселится святой. Но не тут-то было.
Не успела вновь начаться молитва, как в центр залы выскочила женщина, которая, стеная и плача, призвала всех умолкнуть и начала новую песнь. Все задрожали, а свечи показали на потолке тень этой женщины, скрюченное чудище — это был Эшу! Оган храбро сражался, ударяя по атабаку, чтобы прочертить сумасшедшие ритмы нового гимна, свободного гимна, бешеных нот, игравших в головокружительную чехарду, этот невысокий бойкий малый дрожал от безумного экстаза. А разукрашенная макияжем полячка, разорвав на себе комбинацию, дергалась посреди залы, почти полностью обнажив свои внушительные телеса. Ее груди дрыгались вместе с ней, громко шлепая ее по плечам, по лицу, а затем по животу — бамс! А сама блондинка пела без остановки. Наконец у нее изо рта пошла пена, она вскрикнула не своим голосом, так, что ночь еще больше съежилась от страха, упала на святого и окоченела.
Некоторое время все благоговейно молчали. Тогда тетушка Сиата встала с треноги, которую одна местная девушка тут же заменила на новехонькую скамейку, на которую никто никогда не садился. Колдунья приближалась к центру залы. С нею шел оган. Все остальные встали, неподвижно прижавшись к стенам. Только тетушка Сиата медленно подходила, подходила и, наконец, дошла до тела полячки, лежавшего там, посреди залы. Колдунья сняла одежду и осталась полностью обнаженной, только ожерелья, браслеты, серьги серебряными бусинами стучали по ее костям. Из плошки, которую держал оган, она черпала густую кровь съеденного козла и втирала эту массу в голову дрожащей бабалавó. Но когда она окропила ее зеленоватой жидкостью, тело со стоном распрямилось, и воздух пропитался запахом йода. Тогда колдунья стала напевать монотонную мелодию священной молитвы Эшу.
Когда она закончила читать, женщина на полу открыла глаза и задвигалась совсем по-иному, нежели только что; это была уже не женщина, но конь святого, это был Эшу. Это был Эшу, беспокойный проказник, он пришел, чтобы побыть вместе с народом на макумбе.
Две обнаженные непринужденно и весело плясали в такт похрустыванию костей старухи, хлопанью грудей толстой польки и ритмичному стуку атабака. Все остальные тоже были обнажены и ждали, кого Пес выберет сегодня в качестве своего сына. Ужасный танец… Макунаима дрожал, предвкушая, как задаст взбучку Венцеславу Пьетро Пьетре. Внезапно он сорвался с места, вразвалку дошел до Эшу, повалил его наземь и сверху упал сам, смеясь. И посвящение нового сына Эшу получило всеобщее одобрение, и счастливые в своем экстазе собравшиеся отдали почести новому чертенку.
После окончания церемонии дьявол был усажен на треногу, и поклонение началось. Воры, сенаторы, крестьяне, негры, сеньоры, футболисты — одним словом, все собравшиеся через покрывавшую залу блестящую пыль ползли к треноге и, ударив левой стороной лба об пол, целовали колени, целовали все тело воплотившегося злого духа. Покрасневшая полячка дрожала всем телом, из ее рта текла пена, которую всякий приблизившийся ловил большим пальцем, чтобы осенить себя крестным знамением; она издавала глухие стоны то ли боли, то ли наслаждения, а впрочем, она не была уже никакая не полячка, она была теперь Эшу, самым задиристым дьяволенком этой религии.
После того как все вдоволь облобызали-поклонились Эшу и осенили себя крестным знамением, настало время просьб и обещаний. Один мясник попросил, чтобы все покупали у него несвежее мясо, и Эшу согласился исполнить это желание. Один помещик попросил, чтобы в его владениях больше не было муравьев и других напастей, и Эшу рассмеялся, сказав, что такую просьбу никогда не удовлетворит. Один влюбленный попросил, чтобы его малышка получила место в муниципальной школе, чтобы они могли пожениться, и Эшу пообещал, что так и будет. Один врач произнес речь, прося о том, чтобы с изяществом писать на португальском наречии, и Эшу не разрешил. Так-то вот. Наконец, наступил черед Макунаимы, нового сына черта. Макунаима сказал:
