Арсений Ильич. Это все Евдокимовна крепость устроила.
Евдокимовна. Они нынче сквозь швейцара проходят. Что швейцар может сделать? Ничего им швейцар не может сделать. А крюк хоть и сорвут, так все не сразу.
Анна Арсеньевна. Пожалуй, и у нас лучше крюк прибить? А у нас швейцар такой глупый. Веселый какой-то и глупый. И вообще…
Наталья Павловна. Да пустяки. Анюта! Евдокимовна уже известная у нас. Какие там шайки будут ходить?
Арсений Ильич. И главное, две недели все болтала. А сегодня утром слышу стук, привела дворников и, действительно, навесила. Ради манифеста. Ей тут объявляют неприкосновенность личности, а она – крюк.
Евдокимовна(сердито). Вот ладно, теперь смеетесь, а как придут эти самые личности, так еще поблагодарите Евдокимовну за крюк (уходит).
Анна Арсеньевна. Нет, право, мне как-то с нашим замком беспокойно стало. И швейцар невероятно, невероятно вялый. И вообще… Что же, Соня-то, у вас? Давно, что ли ушла? На демонстрацию? Ах, эти демонстрации! Что я пережила, вот и вчера, и третьего дня, и сегодня…
Наталья Павловна(беспокойно). Сегодня? Ты была где-нибудь?
Анна Арсеньевна. Нигде я, решительно нигде не была, и это все Шура. Взяла с него честное слово, что нынче дома останется. И вся дрожу, потому что Вася тоже дома. Непременно они опять передерутся. И все из-за убеждений. И вообще…
Арсений Ильич. По четырнадцать лет мальчишкам, с убеждениями их не справишься.
Анна Арсеньевна. И откуда? Что такое? Близнецы, вместе росли, в одной гимназии учились, – и вдруг… видеть друг друга не могут. Оба крайние! Представить только: Шура революционер, а Вася монархист. Ужас, ужас! Я уж решила, за границу их увезу, в Англию. Это мой долг. И вообще…
Генерал. Ну и долг материнский нынче! Из сыновей англичан делать.
Анна Арсеньевна. А вы злой, дядя, злой! Вам что? У вас все отлично устраивается. Боря отличный, женится в своей же семье, на такой девушке, как Соня… Не революционер… Вам только радоваться на детей, и вообще… Мне и самой на Соню с Борисом глядеть приятно. Так любят друг друга!
Арсений Ильич. Глядеть-то не на что пока, и Борис давно заезжал, да и Сони все нет. То одна, то с Андреем уходит.
Наталья Павловна. Вот она! Слава Богу!
Те же и Соня с Бланком.
Соня. Ну что? Беспокоились? А я по улицам ходила. Сначала одна, а на Казанской площади Иосифа Иосифовича увидела. Ораторствовал. Меня даже не узнал. Властвовал над толпой. Где уж тут мелкую бумажку приметить? А что, Андрея нет?
Наталья Павловна. Все еще нет. Боюсь я за него.
Соня. Ничего, мамочка, придет. Уж не знаю, что дальше будет, а сегодня хорошо. И погода-то какая была! Первый светлый день. Радостно. Просто не верится. Целый лес красных знамен и никаких войск. Городовые знаменам честь отдают.
Евдокимовна. Знаем честь-то эту. На Загородном отдали. Палили, палили…
Соня. Ах, няня, не скули. Дядя, ну, а Боря что, здоров? До университета было не добраться. На балконе ораторы, флаги висят.
Генерал. Боря все в охране.
Бланк. А кто-то ухитрился влезть на крышу и привязать красный флаг прямо к кресту.
Наталья Павловна. Как, к кресту?
Соня. Устала я очень, а то бы еще ходила. Кажется, мимо нас скоро пойдут. В предварилку. Хотят политических освобождать. Хороший день!
Наталья Павловна. А мне на тебя смотреть весело. Соня милая. Ты сегодня одна изо всех нас простая, светлая. Я девочкой пережила такой день, 19 февраля.[6] Помнишь, Пьерушка?
Генерал. Ну, много мы понимали тогда, что делалось.
Наталья Павловна. Праздник-то чувствовали. Святость какую-то. Теперь я старуха, а этот светлый день никогда не забуду. Вот и нынче день святой, день свободы, а на душе как-то тяжко. Город темный, мертвый, тут стреляют, там стреляют. Страшно.
Бланк. Да, радоваться-то еще рано.
Арсений Ильич. Ну, перестаньте каркать. Я, по крайней мере, радуюсь.
Наталья Павловна. Евдокимовна, вели самовар разогреть. Иосиф Иосифович, Соня, проголодались?
Арсений Ильич. Всего вам, Бланк, мало. До чего мы все нежизненны и утопичны.
Бланк. Да я вовсе вам не мешаю радоваться. Радоваться никогда не вредно. И день, что ж? День свое значение имеет.
