Когда дед Петро добился, наконец, чего от него хотят немцы, у него отлегло от сердца. Однако он серьёзно призадумался над тем, как ему выпутаться из столь затруднительного положения. Заявление его, что он в этом деле ничего не смыслйт, фашисты не приняли в расчёт.
— Бистро фороши! — сердито закричал старый немец.
Дед Петро засуетился. Старухе он велел принести для него двух петухов — черного и красного. Та не спеша вышла во двор, где уже толпились крикливые стайки ребятишек, рассматривая блестевший на солнце немецкий мотоцикл.
— Наш всё равно лучше, — говорил один из них, — ведь правда?
— Факт лучше, — подтвердили все остальные.
— А наши всё равно не боятся их, — говорил Михась, стоя рядом с Костиком. Костик многозначительно улыбнулся: он уже написал дяде Макею донесение, что в их деревню со стороны Белой Березы прибыли два немца на мотоцикле. «Вот только с кем отправить это письмо?» Крепко зажав бумажку в руке, он ломал голову над этим вопросом.
— Хлопчики! — выходя на крыльцо, сказала бабка Степанида, — поймайте моего красного певня. А ты, Михась, скажи матке, чтоб принесла мне своего чёрного.; Деду Петро, мол, треба. Скажи матке, что если, мол, немцы сожрут, бабка Степанида своего отдаст.
— Ладно! — закричал Михась и скрылся в переулке.
Остальные мальчики с весёлым криком бросились ловить красного петуха и вскоре его, уже притихшего, с разинутым клювом, Костик передал своей бабушке.
А дед Петро, отдавший столь неожиданное распоряжение, всё думал о том, что же он будет делать с этими проклятыми петухами. И вдруг его осенила счастливая мысль. «Так, так, — рассуждал он про себя, — красный — это вроде наши, чёрный — немцы. Смущу их, пусть дерутся, прах их побери. Какой побьёт, тех, значит, и победа скорая — уж не взыщите».
Взяв петухов, старик вышел с ними во двор. За ним вышли и немцы. Бабка Степанида осталась дома молчаливая, суровая. «Чего озоруют над старым?» — думала она гневно.
Скоро двор деда Петро окружили женщины, пришедшие сюда со всей улицы. На пряслах, словно галки, повисли ребятишки. Были здесь, впрочем, и пожилые мужчины. Федос Терентьевич Козека, угрюмый и грузный старик, с чёрной впроседь бородою, прятал хитрую ухмылку в густые косматые усы, угодливо юлил около немцев, заискивающе улыбался им и вообще старался во всём угодить им и, как казалось всем, выслужиться.
— Кальт, паны, — хрипел он каким‑то чужим воркующим голосом.
Немцы подозрительно озирались на косматого старика и тявкали ему в ответ:
— Кальт!
— Кальт!
— Ишь ты, старый хрыч, сам к чёрту в пасть лезет, — ворчал Севастьян Михолап, отец Макея, пришедший сюда сразу же, как только узнал, что на тестя налетели фашисты.
— И откуда‑то слова ихние знает, францы его побери, — шипела какая‑то старуха.
«Ба, да ведь зто Адарья Даниловна, — мать Марии Степановны. И она приплелась! Ну, и народ дошлый. Всё‑то им надо», — осуждающе думал дед Петро, выходя с петухами на середину двора. «И Костик тут вертится, — юла!»
Деда Петро всё раздражало. Ему казалось, что все эти люди пришли сюда, чтобы потешиться над ним. В самом деле, как не смеяться этой затее с петухами. Однако надо что‑то с ними, проклятыми, делать. «Ну, господи благослови — головушку не сломи!» — сказал он не без улыбки про себя и трижды стукнул петухов друг о друга клювами. Стукнет, сплюнет в сторону, пошепчет что‑то, опять стукнет, ещё сплюнет и пошепчет — до трёх раз. Старый немец с чёрным крестом на груди дымил папиросой и хитро щурил свои черепашьи глаза в сетке морщинок. Молодой глотал яйца и вызывающе бросал яичную скорлупу в народ. Но оба с некоторым почтением взирали на священнодействие седобородого колдуна и, кажется, не замечали никого вокруг. А народ, глядя на деда Петро, только диву давался: откуда это у него?
Когда дед Петро кинул петухов на землю, те бросились было в разные стороны, но вдруг остановились, нахохлились. Косясь и боченясь, оттопырив щиты шейных оперений, они начали сходиться, словно рыцари на ристалище во время турнира. Вот они подпрыгнули, налетели друг на друга, сшиблись грудью, часто захлопали крыльями. Полетел пух, выдираемый клювами и взвихрённый крыльями. Все замерли в ожидании, словно здесь и в самом деле решались судьбы человечества. Молодой немец перестал глотать яйца, а пожилой, не заметив, как выпала сигарета, сосал пустой янтарный мундштук.
