&
В конце дня я отправился в местный бар, рассудив, что, если стану таиться от людей, навлеку на себя подозрения. В Лиссабоне меня наверняка уже ищут. Пересекая площадь, повстречал человека, по виду которого можно было определить безошибочно местного портного: он, должно быть, только что закрыл свою мастерскую и еще держал во рту булавки. Голова опущена, во всем облике меланхолия, движения вялые. Я снова спросил себя, что же такое происходит со всеми здешними портняжками? Я не смог отказать себе в удовольствии назвать их именно так, что они всегда так подавлены и угрюмы, и почему их мир так разительно отличается от мира парикмахеров с их жадным интересом к окружающей действительности и многообразию жизни, интересом, который едва ли встретишь в мире портных, вечно отуманенных печалью.
В баре мне не удалось расслышать, о чем толкуют завсегдатаи. Они говорили очень тихо, словно в интимном рассказе из романа моего соседа. Может быть, пересказывали друг другу историю дохлой лошади и молодого иудея. Я опасался, что кто-нибудь попросит у меня прикурить, а потом спросит, не тот ли я чревовещатель, которого разыскивают в Лиссабоне. В эту минуту в бар вошла женщина. Грузные бедра, веретенообразные конечности, чрезмерная бледность, которая вкупе с шаткой поступью, проявившейся при проходе к стойке, – все это заставило меня принять ее за призрак, слишком сильно желавший быть таковым. Я же, в свою очередь, был так угрюм, словно вырядился на маскарад скелетом. Где-то вдали остались нищие и прочие заговорщики из квартала Койот. По правде говоря, вдали оказалось вообще все, потому что совершаемое мною странствие возвращения не предполагало, как если бы, собираясь на Марс, я взял билет в один конец.
Я допил свой стакан вина и, уже собираясь покинуть бар, расслышал, как женщина попросила огоньку у одного из посетителей, причем очень тихо и бессвязно произнеся несколько слов, как мне показалось, по-арабски. И увидел, что ситуация осложняется настолько, что спохватился – мне надо идти своей дорогой. Но все же задержался, предаваясь невинному развлечению: водил горящей сигаретой в воздухе, вычерчивая в темноте какие-то фигуры. И, пока припоминал иные времена, меня вдруг осенила необыкновенно глубокая мысль, но она мелькнула и тотчас исчезла, испарилась, прежде чем я нашел, чем и на чем записать ее.
Я проснулся с ощущением того, что перешел на наземное письмо, и не мог понять, почему во сне друзья называли его так, хоть и догадывался о причине: я ведь остался без своего кабинета, без книг, которые можно было бы при надобности перелистать, и сижу теперь на земле, наедине с этой тетрадкой, в точности как наяву, с той лишь разницей, что не на земле, а на песке пляжа в Альхесирасе, на пути в Марокко.
Писать на уровне земли. И ежесекундно чувствовать, как радость заполняет меня, как она, кажется, превращает меня в то чистейшее вещество, из которого и состоит минувшее впечатление, где жизнь сохраняется в первозданном изначальном виде (и, как сказал Пруст, ее и можно познать лишь в консервированном виде, ибо тот миг, когда мы ее проживаем, не остается в нашей памяти, но окружается подавляющими его ощущениями) да, минувшее впечатление, необыкновенное возвращение к чистой сути, к чему-то такому, что имеет отношение к тебе одному и принадлежит тебе целиком, когда внезапно, полвека с лишним спустя, ты вспомнишь о нем: оно связано с тетрадкой, с землей, на которой ты сидел, с твоим возрастом – мне было тогда пять лет в тот день, и я гостил у бабушки по материнской линии – с первыми буквами, выведенными в рисовальном альбоме, когда я впервые в жизни сочинил некую историю, впервые соприкоснулся с текстом, и, разумеется, все это – без кабинета, без компьютера, без единой книги, которая была бы моей собственностью.
Это возвращение к себе самому. Я подумал о туристах, а еще обо всех моих друзьях, колесящих по свету, чтобы увидеть то, что так мечталось увидеть: Пизанскую башню, Хрустальный дворец в Мадриде, пирамиды в окрестностях Каира, семь холмов Рима, Джоконду в Париже, стул в баре «Мелитон» в Кадакесе, где играл в шахматы Дюшан, «Музетта Каффе» в квартале Палермо в Буэнос-Айресе… По мнению одного моего приятеля, на самом деле лучше открывать то, чего не видел и не надеешься увидеть и что, несомненно, не потрясает грандиозностью, не производит неизгладимое впечатление, не находится за границе, а скорей наоборот, может быть возвращенным воспоминанием.
