Климов возразил:
— Что хорошо в семейной жизни, не совсем подходит для общественной. Мало того, как вы сами должны понимать, ваше умолчание делает вас как бы соучастником кражи. Понимаете?
— Слова! — вяло махнул Задереев. — Тот, кто меня обворовал, плебей. Унес шапку, куртку, семь видеокассет, а того не понял, идиот, что за вот эту махонькую статуэтку, — он поднялся из кресла и вынул из книжного шкафа изящную фигурку китаянки, нюхающей цветок, — любой советский толстосум отвалит уйму денег. Это же конец семнадцатого века, уникальная вещь, школа семи мастеров! Я уже не говорю о том, что украшала она спальню одного из полководцев маньчжурской династии Цин.
— Такая старинная вещь?
— О! Тот, кто понимает…
Задереев не договорил и нежно прижал фарфоровую китаянку к покрасневшей от волнения щеке.
— Какое чудо!
Он еще немножко понянчил у себя в руках восхитительную статуэтку и так же бережно, как прижимал к щеке, поставил в нишу книжного шкафа.
Климову показалось, что хозяин в ослепительном своем костюме на какое-то мгновение внезапно превратился в старца, в скупердяя и подагрика с трясущейся плешивой головой.
Когда он вернулся в кресло и посмотрел своими увлажнившимися умилительно блестевшими глазами, дескать, понимаете, о чем я говорю, на Климова, тот счел неприличным выпытывать подробности о том, как и откуда статуэтка очутилась в этом доме. Да у него, откровенно говоря, и времени особо не было на экскурсы в историю. Он только спросил Задереева, что тот думает о Звягинцевых, о соседях по лестничной площадке, которые были ограблены пять дней назад, ровно через двое суток после Задереева.
— Два сапога пара, — пренебрежительно ответил знаток древностей и снова стал похож на говорящего манекена. — Растяпы. У самой у нее маниакальная страсть чистить зубы и иметь массу полотенец: для рук, для лица, для ушей, для… не будем уточнять чего, махровые — для родственников, марлевые — для гостей… Когда к ним ни зайди, все время генеральная уборка. Страхолюдина, а мнит себя гранд-дамой. Отец ее — побочный сын Лаврентия…
— Берии? — изумился Климов.
— А то кого же? Любил, пройдоха, комсомолок.
— Вы хотите сказать…
— Да, — не дал ему договорить Задереев. — Все женщины живут обидой. Моя дура тоже.
— В каком смысле?
— А в таком. Будь сейчас у власти кто-нибудь из той когорты, из эмгэбэшной элиты, Звягинцева бы напомнила кое-кому, кто ее папочке дал вид на жительство. А так шипит, как кобра, на людей и жалит мужа. Впрочем, так ему и надо, размазне. Другой бы давно послал ее подальше, а этот нет… Он, видите ли, верный муж и семьянин. А я гуляка, бонвиван, повеса… Да! Живу и радуюсь, не пропадать же деньгам попусту. Ведь кто такие мы, мужчины? — нарочито ироничным тоном спросил он Климова. — Выгодные приживалы, безобидные авантюристы. Выгорит — хорошо, не выгорит — еще лучше. Никто не вечен под женой. — Он неожиданно подмигнул и так по-свойски растянул свой рот, что не улыбнуться в ответ было просто нельзя. — Цены растут, жить веселее.
Климову показалось, что для демагога он слишком рассудителен, а для настоящего мужчины чрезмерно болтлив.
— Я слышал, у Звягинцевых в этом доме проживает бабушка.
— Живет! — весело подхватил хозяин и показал глазами на бананы. — Да вы берите! Я все равно их не люблю, держу, — он прищелкнул пальцами, — исключительно для дорогих гостей! Вы сами понимаете, жена в отъезде, не пропадать же деньгам попусту.
Кажется, это была его любимая сказка.
Климов взял банан и начал очищать его от кожуры.
— И кто она, эта старушка?
— Груша моченая! — откинулся на спинку кресла Задереев и закинул ногу на ногу. — Стерва, каких свет не видел. — Помолчав, он поднял глаза к хрустальной люстре и вздохнул: — Между прочим, столбовая дворянка.
— В самом деле?
— Совершенно точно. Перетока-Рушницкая. Это она после лагерей и ссылок стала Яшкиной.
Есть банан расхотелось.
— Откуда вы все это знаете?
Задереев многозначительно прищурился.
— А у меня друзья. В соответствующем заведении. — И не преминул добавить: — Лечу им зубки. Плата информацией. Когда имеешь дело с людьми, трудно рассчитывать на взаимность, вот и довольствуюсь чем Бог послал.
