Мы в тот вечер прощались на ночь у дверей его комнаты.
Он сказал печально:
— Видишь, Мари, мне уже полвека. Жизнь почти прожита. А что сделано? Ни семьи, ни дома, ни широкой известности. Все надежды коту под хвост.
Я взяла его за руку.
— Бросьте, мэтр, не хандрите, не впадайте в уныние, ибо это грех. Вы художник, признанный в Европе, а ваш памятник Петру обессмертит ваше имя. Есть у вас сын, значит, будут и внуки, продолжение рода. Есть у вас я, в конце концов, преданная вам всей душой, если захотите — и телом.
Притянув меня к себе, Фальконе уткнулся носом в мой воротник и проговорил со слезой в голосе:
— Обещай, что останешься со мной, что бы ни случилось.
— Обещаю, мэтр.
— Можешь говорить мне «Этьен» и «ты».
— Ах, не смею, мсье. И потом — что подумают о нас окружающие? Александр, например?
Помрачнев, отстранился холодно. Проворчал:
— Значит, все останется так, как есть.
Я воскликнула:
— Господи, вы не так меня поняли! Ты не так меня понял, Этьен. Я люблю тебя. И не брошу никогда, что бы ни случилось, клянусь.
Он кивнул и скрылся у себя в комнате. Я стояла одна в полутемном коридоре и ругала себя за собственную глупость и собственные страхи.
Ближе к Рождеству поступил ответ от Бецкого. Генерал информировал, что эскизы памятника в целом одобрены ее величеством, но царицу смущает главное: почему всадник не похож лицом на Петра и сидит на лошади обнаженный? Если это просто пока натурщик, так сказать, на начальном этапе, ничего страшного, но в дальнейшем Петр должен быть Петром и одет — либо в римскую тогу, либо в русский кафтан. В том же самом письме сообщалось, что Бецкой отдал распоряжение, по которому в рамках Канцелярии от строений и домов ее величества образовано специальное Управление по созданию монумента. В ведении последнего будет все материальное обеспечение проекта — от поставок камня и глины до снабжения скульптора и его помощников пищей, жильем, каретой и проч. Власти нам благоволили. Фальконе светился от счастья. Он не мог себе представить, что пройдут каких-нибудь два года, и любезный Бецкой превратится в монстра… Но об этом расскажу в свое время.
3
Да, на малой модели памятника Петр еще не был Петром — просто обобщенный образ всадника. Рядом с мастерской возвели из досок специальный помост, отдаленно напоминающий будущий постамент, и натурщики, присланные де Ласкари, офицеры, берейторы, много раз въезжали на него и вздыбливали лошадь. Фальконе же, сидя на высоком стуле, зарисовывал все нюансы. Мы особенно подружились с Афанасием Тележниковым, славным русским кавалеристом, до того блондином, что белесые ресницы и брови были не видны на светлом лице. А коня его звали Бриллиант — ел у нас из рук сахар и морковку, осторожно беря их с ладони теплыми, нежными губами.
Посетил нас вице-президент Академии художеств Петр Чекалевский, рассыпал Фальконе много комплиментов, приглашал в гости. Вскоре мы действительно отправились на Садовую улицу, где располагалось это высшее учебное заведение для художников, скульпторов и архитекторов. Осмотрели классы, познакомились со многими педагогами. Нас принимали как очень дорогих гостей, усадили за стол, накормили обедом, напоили чаем. Между делом Фальконе посетовал, что пока не знает, как лепить голову Петра — сколько ни смотрел живописных портретов, он на всех разный. Чекалевский сказал, что имеется посмертная гипсовая маска императора. Мой патрон аж подпрыгнул: «Неужели?! Можно ли сделать с нее слепок?» — «Никаких проблем, — отвечал вице-президент. — Сделаем и пришлем вашей милости». Мы благодарили как только могли.
А когда уже собирались уходить, к нам подошел застенчивый молодой человек, чуть за двадцать, и спросил меня по-французски, сильно заикаясь:
— Мадемуазель Колло, вы не помните меня?
Напрягла память, но не вспомнила.
— Мы с вами виделись, мсье?
— Да, пять лет тому назад в Париже, у мэтра Лемуана. Я приехал к нему учиться, вы же вскоре перешли на работу в Севр.
Что-то смутное мелькнуло у меня в голове.
— Стойте, стойте, вас зовут, как какого-то греческого царя… Гордий, да?
Все кругом рассмеялись. Покраснев, юноша ответил:
