Первым стучал в комнату Фальконе, говорил: «Мсье Этьен, время подниматься», — а потом ко мне: «Мадемуазель Мари, просыпайтесь, время». И пока мы, каждый у себя, умывались и чистили перышки, жарил яичницу с беконом и заваривал кофе. А потом прислуживал за столом, с нами же не садился — ел отдельно. У него была дама сердца — здесь, в Севре, звали ее Манон, а Филипп к ней ходил по воскресеньям, приодевшись и надраив ботинки до невероятного блеска. Ночевать у нее он не оставался, так как рано утром должен был нас будить и кормить. Помню, Фальконе однажды спросил его: «Хочешь жениться на Манон?» А Филипп, выпучив глаза, произнес удивленно: «Да с чего вы взяли, мсье? Нет, конечно». — «Отчего — “конечно”?» — «Оттого, что она замужем». — «Как замужем?» — ахнул скульптор. «Очень просто, мсье. Муж ее в воскресенье возит господ по Сене на корабле, и в его отсутствие мы встречаемся». — «Ничего себе! — покачал головой хозяин. — Это же безнравственно. Знаешь заповедь Господню: “Не возжелай жены ближнего своего”?» — «Как не знать. Но другая заповедь: “Возлюби ближнего своего как самого себя”. Вот я и возлюбил. Ближнюю свою». Мы смеялись. «Ну, а если муж ее вас застукает?» — продолжал ерничать Фальконе. «Ничего страшного, мсье. Он такой маленький и толстый, что навряд ли мне что-то сделает. И жене ничего не сделает — у нее уж таких, как я, было много-много, он Манон все прощает». В общем, как говорится, святая простота.
После завтрака мэтр шел на фабрику ровно к шести утра, я же оставалась у него в кабинете, где садилась за очередные фигурки. Он приходил на обед к полудню и смотрел мои творения, иногда хвалил, иногда критиковал и решал, что надо переделать. После обеда засыпал ненадолго и спешил на фабрику к двум часам. Возвращался в шесть (на мануфактуре длился рабочий день двенадцать часов), ужинал, отдыхал, мы играли в карты или в шахматы, обсуждали прочитанные книги. И ложились в девять, каждый в своей комнате. И намека с его стороны на ухаживания за мною никогда не было.
Быстро я привыкла к такой жизни и не тяготилась ничем, лепка все больше и больше увлекала меня, с каждым разом выходило удачнее, и однажды, усадив Филиппа перед собой (он играл на свирельке), за какой-то час-полтора изваяла его голову-портрет в масштабе один к десяти. Не успела спрятать, как явился на обед Фальконе. Увидав слугу из глины, он оцепенел и стоял какое-то время молча. А потом, указав пальцем на скульптуру, с жаром произнес: «Это ты сама?!» Я ответила, усмехнувшись: «Ну а кто, мсье? Сам себя Филипп, что ли, вылепил?» Мэтр сел на стул и провозгласил зачарованно: «Знаешь, кто ты после этого?» — «Кто?» — спросила я. «Гений, настоящий гений». — «Ах, мсье, вы шутите». — «Хорошо, пусть не гений — но талант, истинный талант! Как схватила его характер, точно передала детали! Поразительно!.. Ты должна лепить именно портреты, у тебя несомненная склонность к этому». Встал и обнял меня по-отечески. Я смахнула с глаз слезы счастья.
А какое-то время спустя навестил меня в Севре Александр Фонтен. Посмотрел, как я живу, и остался в целом доволен. И его усадила я тоже попозировать. Получилось забавно и очень похоже. Мой приятель восхищался и просил разрешения показать работу Лемуану. «Нет-нет, что ты, — запретила я, — это ж так, этюд. Если лепить по-настоящему, надо больше времени». Но Фонтен настаивал. И когда Фальконе пришел со смены, поддержал приятеля (с Александром познакомился раньше, у Жана-Батиста): «Пусть покажет. Я и сам хотел отвезти мэтру кое-какие удачные твои работы, но все было недосуг. А Фонтена нам послало Провидение». Вместе поужинали и упаковали голову в коробку из картона; мой дружок уехал на извозчике.
Вскоре от Лемуана пришло письмо. Вот оно:
«Дорогой Этьен, дружище, под наплывом чувств я не мог не выразить тебе благодарность за поддержку таланта нашей маленькой Мари. Как она выросла под твоим приглядом! Превращается в настоящего мастера. Восхищен ее работой и твоим педагогическим умением — чувствую твою направляющую руку, твой стиль, умноженный на ее непосредственность и душевность. Вы нашли друг друга! Удивительное совпадение взглядов на жизнь и на искусство — оба такие порывистые, вдохновенные! Через сто, двести лет старика Лемуана будут вспоминать только потому, что я смог привить азы мастерства двум великим скульпторам — Фальконе и Колло! И поверь мне, это не пафос, не дежурный елей, я на лесть не способен, ты знаешь. Обнимаю, дружище, а мадемуазель Мари поцелуй от меня в щечку. Ваш Лемуан».
