— Уж и страхи же, мать моя, были, как его-то, еретика, покончили, — говорила тут же у костра баба другой бабе, по-видимому, деревенской. — Как оставили его, мать моя, ночью на Красной площади, так всее-то ноченьку бесы вокруг него короводились: то псом воют, то в бубны бьют, в сопели играют...
— А мне, родимушка, дядя Сигней-звонарь сказывал, — повествовала другая баба. — Всю ноченьку около него, еретика, огоньки бегали...
— Ой ли? Свечечки, должно?
— Нету, родимушка: языцы огненны — бесы, значит... У беса-то вить язык огненный.
— Ох, Господи! А голубки-то над его могилой слетались, сказывают...
— Каки голубки?
— Беленьки, мать моя... Сидят на могиле, да и только.
— Да то не голубки, касатушка.
— А кто ж?
— Бесики махоньки.
— Ох, владычица! Страсти какие!
— Везут! Везут! — прошёл говор по толпе.
Это везут вырытый из могилы труп неразгаданного человека... Все от него отказались — и земля отказалась: земля не принимает его трупа... И для земли он неразгаданное нечто, как был неразгаданным для людей... Надо сжечь его — огонь всё принимает...
Привезли останки трупа... В рогоже он... Из-под рогожи выскользнула белая рука, белая, как мрамор... Часть рыжих волос виднеется из-под рогожки...
Бросили в костёр несчастный труп... Не горит — только тёмный дымный столб поднимается к небу... И огонь не берёт его... Ужас нападает на толпу... Господи! Кто ж он? Святой мученик или сам сатана?.. Сатана, — решила Москва — так и царь решил, новый царь, Василий Шуйский...
Вынимают труп из костра баграми — не сгорел, обуглился только... Рубят труп на мелкие части... «Руби мельче!» — настаивает обезумевшая толпа... Изрубили мелко-мелко... Швыряют куски в костёр — ждут, шипит человеческое мясо, шкварчит словно на сковороде...
Всё сгорело. Потух костёр. Осталась одна зола. Пушкари собирают эту золу и всыпают в заряженную пушку...
— Повороти пушку жерлом в ту сторону, откуда пришёл он, — командует пушкарский десятник.
Поворачивают. Напряжённо ждёт Москва.
— Пали!
Вместе с дымом вылетает из жерла пушки пепел и вместе с дымом исчезает...
— Погибе память его с шумом — исчезе аки дым, — говорит Конев, осеняя себя крестным знамением.
— Этот дым всей Российской земле глаза выест, — глухо произносит кто-то в толпе, и толпа вздрагивает.
Откуда ни возьмись, выбегает собака — это Приблуда — и, обнюхивая воздух и землю, начинает жалобно выть...
— К худу... К худу... К худу, — слышится говор в толпе.
А худо тут же — в глаза глядит Русской земле...
