Наконец, герцог де Роган, считавшийся одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что спустя неделю после своего возвращения в Париж король и королева принимали его сына на руки при обряде крещения.
Таким образом, остался лишь один враг — принц де Конде, который, хотя и будучи по-прежнему грозным, из-за своего одиночества утратил чуть ли не три четверти своей силы. И потому на заседании Парламента 13 ноября, нисколько не колеблясь, король обнародовал декларацию, в которой объявлялось, что принц де Конде, принц де Конти, герцогиня де Лонгвиль, герцог де Ларошфуко, принц Тарантский и все их приверженцы, с презрением и упрямством отвергшие предложенное им милости и ставшие таким образом недостойными всякого прощения, навлекли на себя неотвратимую кару, к которой приговаривают мятежников, виновных в оскорблении величества, возмутителей общественного покоя и предателей отечества.
Парламент беспрекословно зарегистрировал эту декларацию, и, видя такую покорность, король, несомненно, пожалел, что не добавил туда статьи, упоминающей о возвращении Мазарини; тем не менее для двора стало настолько очевидно, что отныне это возвращение не встретит никаких помех, что королева отправила в Буйон, где пребывал в одиночестве удалившийся туда кардинал, аббата Фуке с поручением сказать ему, что в столице все спокойно и он может вернуться, когда пожелает.
Удивительно, однако, что кардинал, уже знавший об этом из частного письма королевы, вдруг стал проявлять нерешительность и долго спорил с посланцем, пытаясь узнать, не стоит ли предпочесть покой этого убежища тревогам Пале-Рояля; но аббат Фуке то ли искренне, то ли видя, что это сопротивление притворно, с такой настойчивостью упрашивал кардинала, что тот, казалось, начал колебаться и, поскольку они прогуливались в это время в Арденнском лесу, предложил:
— Давайте, монсу аббат, посмотрим, что посоветует нам судьба в этом важном деле, ибо я решил положиться на нее.
— А каким образом она даст вам совет, ваше преосвященство? — спросил аббат.
— Нет ничего легче, — сказал кардинал, — видите это дерево?
И он указал на сосну, которая высилась в шагах десяти от них, простирая над их головами свою зеленую густую крону.
— Разумеется, вижу, — ответил аббат.
— Так вот, я заброшу сейчас свою трость на это дерево: если она застрянет в его ветвях, это станет верным знаком того, что, вернувшись ко двору, я останусь там; но если она упадет, — добавил Мазарини, покачав головой, — то мне, очевидно, следует остаться здесь.
С этими словами Мазарини забросил свою трость на дерево, где она зацепилась так основательно, что ее показывали там и три года спустя.
— Ну, что ж, — сказал кардинал, — решено! Поскольку Небо этого желает, мы, господин Фуке, выедем сразу, как только я получу одно ожидаемое мной известие.
В Париже в это время проводилась последняя операция особой важности.
Мы уже говорили, что коадъютор, теперь уже кардинал де Рец, первым явился к королю и королеве, чтобы поздравить их с возвращением; и так как Анна Австрийская при всех заявила, что этим возвращением они обязаны ему, то ее лестные слова настолько уверили прелата в королевской милости, что, когда его решили удалить из Парижа, где его присутствие было сочтено опасным, и предложили ему на три года управление французскими делами в Риме, уплату долгов и приличный доход, чтобы можно было блистать в столице христианского мира, он, вместо того чтобы с благодарностью принять на себя это поручение, решил выдвигать свои условия. Так, он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, грамоту герцога и пэра для маркиза де Фоссёза, денежную сумму для советника Жоли и, как он выражается сам, несколько других ничтожных милостей вроде аббатств, должностей и званий.
Выступая в качестве друга, было крайне неблагоразумно требовать чего-нибудь в этот раз, когда, вопреки принятым обычаям, даже враги ничего не получили. И потому было сочтено необходимым избавиться от столь требовательной особы; решение об этом было принято в королевском совете, а точнее, в Буйоне, где тогда пребывал Мазарини; ибо, где бы он ни находился, в глубинах Арденнского леса или на берегах Рейна, ничто не делалось без его советов, и, возможно, никогда еще он не был столь могущественным и, главное, никогда еще ему так хорошо не повиновались, как со времени его изгнания из Франции, где остался лишь его гений.
