Речь принцессы произвела впечатление. Все члены собрания встали и удалились для совещания в отдельную комнату в конце зала. Тем временем принцесса молилась, встав на колени у окна, выходившего на церковь Святого Духа.
Совещание оказалось долгим, и мадемуазель де Монпансье пребывала в страшном нетерпении; наконец советники возвратились, и маршал де Л’Опиталь сообщил принцессе, что он и господа советники готовы отдать все приказы, о которых она просила.
Она тотчас же послала Жарзе сообщить принцу де Конде, что его войска могут вступить в город, тогда как, дабы не терять времени, маркиз де Ла Буле отправился открывать ворота Сент-Оноре войскам, пришедшим из Пуасси.
Между тем сражение шло в предместьях города, и шум канонады глухо доносился до Парижа; мадемуазель де Монпансье пожелала поехать туда, откуда шел этот шум, и самой увидеть, в каком состоянии находятся дела. Она вышла из ратуши, намереваясь направиться к воротам Сент-Антуан. Гревская площадь была заполнена людьми, кричавшими, что принца де Конде предали, что их защитника оставили на произвол судьбы. Какой-то человек подошел к мадемуазель де Монпансье и, указывая пальцем на маршала де Л’Опиталя, который, чтобы оказать ей честь, проводил ее до нижней ступени крыльца, произнес:
— Ваше высочество, как вы терпите подле себя этого мазариниста? Если вы им недовольны, скажите лишь слово и мы его утопим!
— Напротив, — ответила принцесса, — я им очень довольна, ибо он только что сделал все, чего я желала.
— Ну, хорошо! В любом случае, пусть он возвращается в ратушу и ведет себя правильно!
Маршал не заставил говорить ему это дважды и вернулся в ратушу.
Мадемуазель де Монпансье продолжила в карете свой путь. Но, подъехав к улице Тиксерандери, она увидела прискорбное зрелище: то был герцог де Ларошфуко, только что раненный мушкетным выстрелом; пуля вошла в угол его правого глаза и вышла с другой стороны носа, у левого глаза, так что оба глаза у него были задеты и, казалось, выпали из глазниц, настолько все лицо его было залито кровью. Сын держал герцога за одну руку, а Гурвиль, один из ближайших его друзей, — за другую, ибо раненый ощущал себя полностью ослепшим. Герцог сидел на лошади, облаченный, как и те, кто его сопровождал, в белый камзол; но камзол этот был настолько покрыт кровью, что казалось, будто сам он красного цвета, а белыми на нем были пятна. Юный принц де Марсийяк и Гурвиль обливались слезами, ибо, видя герцога в таком состоянии, они не могли подумать, что он когда-нибудь поправится. Принцесса остановилась и хотела заговорить с ним, но он слышал ничуть не лучше, чем видел, и ничего не ответил ей.
Так что мадемуазель де Монпансье продолжила путь, но на этом ее встречи с ранеными не закончились. У въезда на улицу Сент-Антуан она столкнулась с Гито — смертельно бледным, в распахнутом камзоле и поддерживаемым солдатом.
— Ах, мой бедный Гито! — воскликнула принцесса. — Что с тобой случилось?
— Я ранен пулей навылет! — ответил Гито.
— Это смертельно?
— Полагаю, что нет.
— Ну, тогда не падай духом!
Шагах в ста дальше она встретила Валона. Это был еще один офицер из числа тех, кто сопровождал ее в Орлеанском походе. У него всего лишь была ушиблена поясница, но, будучи чрезвычайно тучным, он нуждался в спешной перевязке.
— Ах, — крикнул он, едва завидев принцессу, — мы все пропали!
— Напротив, — ответила мадемуазель де Монпансье, — мы все спасены, ибо сегодня командую в Париже я, как прежде командовала в Орлеане.
— Ну что ж, — произнес Валон, — это позволяет мне воспрянуть духом! Раз командуете теперь вы, то все пойдет к лучшему!
Принцесса приближалась к воротам Сент-Антуан, на каждом шагу встречая раненых, которых несли со всех сторон. Но в ком не приходилось сомневаться, так это в принце де Конде. Никогда еще он так не блистал: он поспевал одновременно всюду и, где бы ни был, творил чудеса.
Мадемуазель де Монпансье послала капитану, который охранял ворота Сент-Антуан, бумагу, удостоверявшую ее неограниченные полномочия и подписанную городскими властями, и приказала ему свободно пропускать всех солдат принца де Конде, а сама вошла в дом советника Счетной палаты г-на де Лакруа, ближайший к Бастилии, с окнами, выходившими на улицу.
