Здесь – зенит Хмельницкого как полководца и как народного вождя. Но понимая внутренние противоречия шляхетских целей и чаяний народного ополчения, он сознает и непрочность своего положения в случае полного разгрома Республики. Компромисс с ней для магната Хмельницкого выгоднее. Поэтому он не добивает войск короля, не штурмует и Вишневецкого, но прекращает наступление и шлет королю лицемерно повинное письмо одновременно с предложением тяжелых для польского панства мирных условий, которые (это знают и хан и гетман) Республика будет вынуждена принять.
Союзнику хану – огромная контрибуция единовременно и ежегодная крупная дань. Хмельницкому – уже не шесть и не двенадцать, а сорок тысяч реестрового войска и магнатское полновластие от Московского рубежа до Днестра. Крестьянству – ничего. Религиозный вопрос под сукно до решения его на сейме.
Условия приняты Республикой, и полноправный гетман на коленях целует руку короля. Есть за что. Вот тогда, вероятно, и зародилось зерно песни:
«Богдане, гетмане… предал Украину панам да прелатам».
Москва присматривается
Но почему же в течение всех этих трагических для южной Руси событий молчит Москва? Неужели все перипетии борьбы южной Руси проходят вне внимания Руси северной? Или расшатанное смутой Русское государство бессильно? Или там не осознано еще национальное единство русских севера и юга?
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 22 мая 1954 г.,
№ 227, с. 7.
* * *
Ни то, ни другое, ни третье. Правительство царя Алексея Михайловича зорко и внимательно следит за всеми деталями борьбы и учитывает не только временные военные успехи, но и соотношение политических сил во всей их полноте. Это правительство воспитано уходящей вглубь веков государственной традицией, которой оно следует продуманно, точно и неуклонно. Русское государство строится не на рывках временного успеха, но вкладывая камень за камнем в прочную национально-государственную стройку. Авантюрам места нет. Отсюда недоверие Москвы к чуждому ей своим шляхетским духом удачливому выскочке Хмельницкому.
А кому же доверие? Доверие царственной Москвы, как всегда, – народу; опора на его силу; учет его чаяний и интересов. Царская Москва знает, что предание крестьянских интересов гетманом-магнатом не может не вызвать реакции в массах. Она предвидит и формы, в которых выразится эта реакция, учитывает их и готовится к ответу на них.
В то время, как гетман и полковники празднуют победу и спорят за раздел ее плодов, путивльскому воеводе князю Прозоровскому уже послан приказ: «Черкас (южнорусских), которые из литовской стороны придут в Путивль на государево имя, принимать. В городах, которые от литовской стороны, жить им от поляков опасно. Принимать черкас женатых и семьянистых, а одиноким, у которых племени в выходцах не будет, сказать, чтобы шли на Дон, для чего давать им прохожие памяти». Одновременно путивльскому воеводе приказано выслать за рубеж усиленную политическую разведку. Двое из таких агентов направлены к самому Хмельницкому под предлогом подачи жалобы на бесчинства его пограничного конотопского атамана. Опьяненный победой гетман принимает их в высшей степени сурово. Он отвечает на жалобу ругательствами и угрозами.
– Пусть ваши воеводы ждут меня к себе в Путивль! Иду я войною на Московское государство. Вы о пасеках хлопочете, а я все города московские и Москву сломаю. Кто на Москве сидит, и тот от меня не отсидится!
Хмельницкий хочет припугнуть царя Алексея Михайловича, чтобы тот не посягнул на его южнорусскую автономию. Для этого он пишет также Брянскому воеводе:
«Говорил мне Крымский царь, чтобы мне идти с ним заодно Московское государство воевать, а я Крымского царя уговорил, чтобы Московское государство не воевать».
Но Москву не запугать. Она знает, как и с кем вести дело. Пограничным воеводам приказано не сноситься лично с Хмельницким, а к нему самому направлено теперь уже твердое посольство Григория Неронова с суровой грамотой самого Царя. Хмельницкий трусит за свой блеф о совместном с Крымским ханом походе на Москву и сваливает вину за него на донцов, грабящих Крымские берега:
