Ди-Пи в Италии

Дмитрию Семеновичу Товдину

Куда-то в Аргентину

Так писали Вы мне, дорогой Дмитрий Семенович, пять лет тому назад. Потом Вам суждено было поплыть «по синим волнам океана», а мне, подобно некоему моллюску, сидеть на мало удобной для этой цели суше и ждать, когда этот моллюск свистнет. Вот и сижу…

В этой книге Вы найдете много наших общих знакомых. Те из них, кто занимал официальное положение фигурируют в ней под своими подлинными именами, а большинство прочих — под данными им мною псевдонимами. Но Вы то их узнаете.

В Вашей остроумной трактовке современности произведений Ф. М. Достоевского, о которой я пишу в 17-ой главе этой книги, Вы опустили одно — «униженные и оскорбленные». Это те, кто попал в лагеря ИРО и эмигрировал под знаком «защиты прав человека», от чего спас Вас Господь. Об этих людях и моя повесть.

Калейдоскопичность и бешеный ритм нашего времени (или безвременья — как хотите) требуют от литератора не создания обобщенного «героя эпохи», какого искали наши великие деды, но фиксации тех многоликих и многообразных «человеческих документов», которые густою толпою проходят перед его глазами. Их видели и Вы, и отражали в своих острых куплетах с эстрады Русского Собрания в Риме. Вот почему я предпосылаю своей повести это письмо к Вам и Ваше стихотворение, фиксирующее тоже один из «человеческих документов», каким является сам ее автор. Я знаю, что Вы увидите и поверите, что в этой повести нет ни одного «выдуманного» и «обобщенного» персонажа.

Протягиваю к Вам через океан свою руку и крепко жму Вашу, дорогой друг, с которым мы никогда больше не увидимся.

Ваш Б. Ширяев

Pagani,

близ Салерно, Италия

Июнь 1951 года.

Я — русский человек и, когда видел столь распространенную в Германии надпись «ферботен», то реагировал на нее совсем не так, как немцы. Те внимательно прочитывали, что именно, кому и когда «ферботен», а у меня разом рождалось неудержимое желание как-то этот чертов «ферботен» нарушить: пролезть в запрещенную дверь, потоптаться по заповедной лужайке в Тиргартене…

Так было и тогда, вечером 4-го февраля 1945 года, когда я, жена и сынишка, просидев полдня в бункере Анхальтер-бангофа, забрались в вагон второго класса и увидели совсем пустое купэ с наклеенной на стекле его двери длинной надписью, имевшей в конце жирное, черное «ферботен».

Именно поэтому, хотя в вагоне были и другие места, мы влезли в это купэ. Мы — русские люди.

Усевшись на диване и закинув вещи в сетки, мы дружно, облегченно вздохнули. Было от чего! Из Потсдама мы выехали накануне. Там, где в далеком прошлом мельник свободно судился с великим королем, а в недалеком будущем были осуждены на смерть «великими» наших дней сотни тысяч «избравших свободу», как всегда было чинно, тихо и скучно. Бронзовые гренадеры Старого Фрица непоколебимо стояли на мосту, крылья исторической мельницы столь же неподвижно маячили на сером небе, а в кафе чинно давали на хлебные талоны превкусные пирожные с сахариновым кремом.

Потсдам не бомбили ни разу. Вероятно, его хранили для будущего совещания, думалось мне потом.

Но от Ванзее пейзаж стал резко меняться. То и дело попадались горящие дома, и на Фридрихштрассе наш цуг окончательно стал. Дальше было, очевидно, «ферботен». Мы въехали в Берлин в 8 часов вечера, через два часа после окончания сильнейшей из всех почти два года долбивших его бомбардировок.