Ранить из подворотни городового – проявление свободного творчества. Получить за это ссылку в Сибирь – чудовищное проявление произвола…
Да и только ли одна студенческая молодежь так, по-негритянски, понимала свободу? А какое было мышление в этом вопросе у большинства вашего общества?
Например, каким преследованиям со стороны носителей передовых идей подверглись в Москве профессора Виноградов, Деи, Озеров, Вормс, Мануйлов, рискнувшие читать лекции для рабочих, объединенных в созданный правительством «зубатовский» синдикат! Затравленным профессорам пришлось бросить неосторожное чтение лекций и долго каяться, чтобы получить прощение от любителей гражданских свобод.
А какая была любовь к свободе печати и слова у тех же самых ревнителей социального счастья! Ведь, вот, например, Мережковский и Зинаида Гиппиус – всецело принадлежали к их лагерю. Но какую бурю негодования пришлось выдержать Мережковскому, когда на заседании религиозно-философского общества он честно заявил, что с точки зрения канонической Синод был прав, отлучив Льва Толстого от Церкви!
«В России, – писал после этого Мережковский, – образовалась вторая цензура, более действительная и более жестокая, чем правительственная: это цензура общественного мнения».
А Гиппиус, касаясь той же благородной цензуры, открыто заявляла в печати: «Есть вопросы и имена, о которых совсем нельзя высказывать собственных мнений».
* * *
И, все-таки, вся эта нетерпимость к чужой свободе у нас могла найти оправдание в том, что исходила она из идеалов общего, даже вселенского блага. Обладая убогой головой, наша интеллигенция несомненно имела богатое сердце.
А здесь, на Западе, какие идеалы влекут людей к осуществлению свободы?
Студенты-медики манифестируют, требуя свободы от иностранных врачей, отбивающих практику.
Инженеры пользуются священной свободой стачек во имя увеличения жалованья.
Рабочие во имя того же повышения губят свои предприятия, видят свободу в установлении пикетов, видят насилие в требовании властей о снятии их.
И вот при таком опрощении идеалов – какие интервью, даже в виде сборников, помогут выяснению границ между свободой для себя лично и свободой для своих ближних?
Пусть во имя этой проблемы соберутся для голосования все парламенты мира, все академии наук, все объединения писателей, журналистов, музыкантов, врачей, инженеров, художников, портных, стекольщиков – бесполезно: решение будет не яснее бердяевской белиберды.
Ибо вне христианского самосознания, которое сейчас угасает, и вне христианской морали, которая сейчас падает, вопрос о свободе не разрешим. При исчезновении светоча истинной любви к ближнему люди начинают душить друг друга в потемках. И никакие высокие мысли, никакие утончения культуры, никакая образованность, никакие смокинги, галстуки, полеты по воздуху, слушания радио не могут помочь: человек непреодолимо возвращается к своим далеким предкам, в джунгли, в бруссу[250]. И ощущает одну только первобытную правду:
– Свобода это – когда я ем врага. Насилие – когда враг меня ест.
«Россия»,
Нью-Йорк, 18 июня 1949 г.,
№ 4154, с. 3.
