— Вот, — сказал Уолл. — Это будет ваш дом.
К тому времени вокруг нас собрались жители, которые вышли из своих хижин. Они уселись на корточки и стали серьезно и без стеснения разглядывать нас. Многие носили заплатанные шорты, на остальных же практически ничего не было, если не считать традиционной набедренной повязки намбас, размеры которой были сокращены далеко за все рамки приличия. Уолл хотел, чтобы они починили нам хижину, и стал распределять работу. Одних он послал за листьями для новой крыши, других заставил срубить молодые деревья для сооружения галереи перед домом, чтобы дождь не попадал прямо в открытую дверь. Через час хижина стала выглядеть вполне пригодной для жилья. Мы сколотили на галерее грубый стол, на который сложили консервы и эмалированные тарелки.
Внутри хижины размером всего десять на восемь футов мы сделали широкий настил из расщепленного бамбука. Тут можно было спать вдвоем, ведь площадь хижины не позволяла такой роскоши, как две отдельные кровати. Мешок с сахаром мы подвесили на веревке в углу, тщетно пытаясь уберечь его от полчищ муравьев. Когда со всем этим было покончено, Уолл велел одному мальчику влезть на пальму и сорвать кокосовых орехов. Мы втроем уселись на нашей жесткой кровати и стали потягивать игристое молоко из свежих орехов, с большим удовлетворением осматривая наш новый дом.
Уолл вытер рот рукой, широко улыбнулся, встал и торжественно пожал нам руки.
— А теперь я пошел, — сказал он. — Доброго здоровья.
Он зашагал по берегу, подошел к своей лодке и столкнул ее на воду.
В тот же день мы перебрались вброд через речушку у нашей хижины и отправились в глубь острова по узкой грязной тропинке, которая вела к поляне, предназначенной для прыжков. Тропинка вначале вилась между стволами панданусов с их воздушными корнями и гладкими, как колонны, пальмами, а затем стала круто подниматься в гору сквозь густой влажный кустарник. Пройдя с четверть мили по крутому склону, мы подошли к расчищенной площадке размером с половину футбольного поля. В самой высокой ее точке стояло дерево с обрубленными ветвями, вокруг которого были сооружены леса из жердей. Это ненадежное на вид сооружение уже возвышалось футов на пятьдесят. На самых верхних перекладинах сидело и распевало во весь голос человек двадцать, занятых сооружением новых этажей. На балках пониже расположились другие строители, которые размочаливали лианы, чтобы связывать жерди. Еще одна группа корчевала пни вблизи основания башни.
Остаток дня мы провели со строителями. Вначале мне никак не удавалось разговориться с ними. Я пытался говорить на новогвинейской разновидности пиджин-инглиш, чему научился двумя годами раньше, но этот язык был для них совершенно непонятен. Внимательно прислушиваясь к их речи, я заметил, что она гораздо проще пиджин-инглиш Новой Гвинеи. Они совсем не употребляют слово «фелла» («человек», «мужчина»), и лишь немногие слова их языка не являются, по крайней мере по своему происхождению, английскими. Когда я пришел к этому выводу, я сумел объясняться с ними, хотя мое недостаточное знакомство с интонациями и синтаксисом препятствовало полному пониманию.
Мне сказали, что церемония с прыжками состоится точно через шесть дней, и это подтверждало слова Уолла. Меня удивила такая согласованность, ведь не всякий неграмотный народ придает столько значения точности. Было ясно, что дата проведения церемонии представляла для них большую важность.
Через два дня из-за скалистого мыса с западной стороны залива новь появился катерок Уолла. Уолл по воде добрался до берега, неся большой сверток, завернутый в газету.
— Вот вам пища получше, — сказал он и протянул сверток.
Развернув газету, я увидел шесть квадратных буханок хлеба и шесть бутылок какого-то шипучего лимонада. Уолл купил все это в лавке, милях в двадцати отсюда по побережью, куда он отвозил копру. Нас очень тронуло такое внимание, и мы были благодарны Уоллу, особенно за лимонад, ведь кроме кокосового молока нам приходилось пить только воду из мутного ручья, через который мы и все, кто направлялся к месту прыжков, переходили по нескольку раз в день.
