Однако мое внимание привлек один факт, свидетельствующий о более глубоком смысле церемонии. Во время прыжков нескольких ярдах от меня стояла женщина, которая, как мне показалось, нянчила ребенка. С особым вниманием женщина наблюдала за одним юношей, и, когда тот спрыгнул и невредимым вскочил на ноги, она с ликованием отбросила сверток, который держала в руках. Это оказался всего лишь свернутый кусок ткани. Уолл сказал, что юноша — ее сын, а сверток «все равно как ребенок». Возможно, что вся церемония представляла собой испытание, через которое должен пройти юноша, чтобы его стали считать мужчиной. Поэтому, когда сын совершил прыжок, мать выбросила символ его детства, объявив всем, что у нее больше нет ребенка, а его место занял взрослый мужчина.
Если это действительно так (а факты из прошлого церемонии, кажется, доказывают верность такого предположения), то следовало бы ожидать, что прыжки должны совершать только юноши. В подтверждение этого одна женщина сказала, что «в давние времена» мужчина прыгал только один раз и после этого «не прыгал всю жизнь». Но теперь характер церемонии изменился. Я узнал, что несколько участников церемонии прыгали уже не раз.
Несомненно было только одно. Люди почти совсем забыли первоначальный смысл этой церемонии, так же как англичане забыли первоначальное значение костров, которые жгут 5 ноября. За много столетий до Гая Фокса англичане жгли костры в начале ноября, так как в древности на эти дни приходился праздник поминовения умерших. Современные фейерверки наверняка происходят от этих древних языческих обрядов. Англосаксы сохраняют подобный обычай не из-за его происхождения и не потому, что желают отпраздновать спасение парламента во время «Порохового заговора», а просто потому, что он им нравится. Мне кажется, что история о неверной жене имеет почти такое же отношение к церемонии прыжков на Пентекосте, как история о Гае Фоксе к происхождению ноябрьских костров. Я склонен думать, что жители Пен-текоста продолжают совершать этот ритуал примерно по тем же причинам, что и англичане: потому, что это волнующее и радостное событие, и потому, что «здесь такой обычай».
Побывав на островах Пентекост и Малекула, мы возвратились на юг, в Порт-Вила. Здесь нам удалось получить места на принадлежащем кондоминиуму пароходике с оптимистическим названием «Конкорд» («Согласие»), который отправлялся на остров Танна, в ста сорока милях к югу. Каждый, кто интересуется старыми обычаями, не затронутыми внешним влиянием, из всех новогебридских островов меньше всего может рассчитывать найти их на Танна. Ведь Танна был первым островом архипелага, на котором появились миссионеры, после чего он стал ареной энергичной деятельности пресвитерианской церкви. 19 ноября 1839 года преподобный Джон Уильямс подплыл туда на миссионерском судне «Кемден» и высадил трех проповедников-самоанцев, принявших христианство, которые должны были подготовить почву для миссионеров-европейцев. Затем Уильямс направился к острову Эроманга и на следующий день сошел там на берег. Через несколько часов после высадки островитяне убили Уильямса и его спутника Джеймса Гарриса. Только через год на Танна прибыл другой корабль лондонского миссионерского общества. Как ни странно, но самоанцы остались в живых, хотя прибытие спасательного судна оказалось очень своевременным, потому что островитяне захватили проповедников в плен, и если бы не прибыла помощь, они их несомненно убили бы и съели.
Новую попытку миссионеры предприняли только через два года. На острове высадились преподобные Турнер и Несбит, которым, несмотря на весьма враждебное отношение островитян, удалось довольно многих обратить в христианство, и уже в 1845 году Турнер смог составить и опубликовать таннский катехизис — самую первую печатную книгу на одном из новогебридских языков.
В течение последующих тридцати лет миссионерская деятельность на острове не прекращалась, хотя результаты были совсем незначительны. На острове Эроманга, в тридцати милях к северу от Танна, было убито четыре миссионера, а на Танна хотя никого и не убивали, но обстановка там часто становилась очень опасной. Однако к концу девятнадцатого века настойчивость миссионеров принесла плоды. Танна стал образцовым островом, примером, чего могут добиться христианские миссионеры, имея дело с самыми трудными и непокорными из первобытных племен. К 1940 году на Танна можно было встретить островитян, у которых отцы, деды и прадеды были христианами. Миссия располагала прекрасной больницей и школой, а большинство островитян утверждали, что они отказались от своих языческих богов и стали христианами.
