С минуту было тихо. Потом Сорока поинтересовалась:
- А кто ее будет строить?
- Кто?! Сами!
- Эге! Легко сказать, да - далеко шагать!
По хате пронесся гул:
- Тут и без того куда ни кинь - клин!.. Этого только и не хватало!..
- И без того как вьюн крутишься!
- Не имела, грец его, баба хлопот!..
- Столько силы угробить! Надорваться! Коней замучить!
- Мороз сам сделает греблю!
- Вроде тока утрамбует! Хоть молоти!
- Пусть тот берется за нее, кому нужно! Не мужичья это забота!
- Власти надо, пусть и строит!
- Жили, тем часом, и так!.. И ничего!
- Отцы и деды век свековали! И мы - не хуже!
- Не пропадем!
Недаром отложил Апейка все свои дела в волисполкоме, забрался в эту глухомань: выросший среди таких же, как эти, людей, заранее знал, как они могут принять, казалось - V бы, такое хорошее, надежное начинание!
Дубодел махал руками, утихомиривал:
- Граждане куреневцы!.. Граждане!.. Это же не базар!.. Граждане, прошу!..
- Дядьки! И тетки! Ей-бо, перед чужим человеком! - помогал ему Грибок.
- Тихо! Дайте сказать! - ворвался сильный, решительный голос Хони.
- А чего тут молчать! Чего играть в прятки!
- Правду надо говорить!
- Не нужна она, эта гребля. И всё!
- Как пятое колесо!
- Обойдемся!
- Дайте сказать человеку!
Не впервые видел Апейка - на хорошее, для них же необходимое дело люди не хотели давать согласия. Не хотели, он знал, отчасти потому, что это нарушало спокойствие, привычное, устоявшееся, надежное, влекло за собой новые заботы и неизвестность. Но была и другая причина этому нежеланию: так уж велось - всякое новое дело вызывало тайное или явное недоверие. Словно заранее было известно, что кто-то на этом деле думает выиграть, кто-то другой, а не они...
Апейка знал, откуда это недоверие, заскорузлое, цепкое, как болотные корни. Он не тешил себя обманчивой надеждой: не день и не год врастала в людские души эта подозрительность - не за день и не за год искоренишь ее. Поэтому он здесь, на собрании, не только не поддавался какому-нибудь разочарованию, но даже и не удивлялся. Не удивляло его и то, что им так жалко было устоявшегося, затхлого покоя:
тот, кто век живет на болоте, не мог не привыкнуть к ядовито-зеленой красоте ряски...
Апейка стоял, молча слушал гомон, ждал: пусть выговорятся, отведут душу, остынут. Остынут - будут рассудительнее. К тому же до Апейки донеслись два-три голоса, одобрявших мысль о строительстве гати.
- Конечно, можно и так оставить, как было, - заговорил он, когда гомон утих, - можно не делать гребли. Можно обойтись, как тут кто-то сказал. Отцы и деды жили без нее, верно. Сидели в болоте, в топях, не было спичек, керосина - обходились без них. Не было хлеба - обходились и без хлеба. Коры, желудей, слава богу, вдосталь. Спокон веку жили так отцы и деды как паны жили! Задыхались от дыма, пухли с голоду, умирали без помощи. А если уж сильно припекало, пробивались и сквозь эту душегубку. Ломали телеги, топили коней, сами, может, тонули?!
- Бывало... Хоня Матрунчинл . Перед колядами уже...
- Хоня! А Василь Торба? С конем...
- Вспомнили! А Сахвея Петрикова? ..
- Оно правда, и осенью, и летом, как арестанты какие.
Ни отсюда, ня сюда...
- К свату вроде в гости и то не выберешься!
- Что к свату, к девке чужой - и то! - заржал Ларивон.
- Тебе девки только и на уме!
- Кому что! Кому - вдовы, а кому - девки!
Апейка переждал, пока гомон немного уляжется, потом снова ринулся в наступление:
- Вот я и говорю: надо, чтоб человек жил как человек, а не как зверь. Чтоб не задыхался от дыма, не пух с голоду.
Чтоб не пропадал век в темноте и не боялся никого и ничего.
Вот вам тут не давала спокойно вздохнуть бандитская шайка. Ползала тут, угрожала, грабила. Без опаски ни в лес не пойдешь, ни дома не поспишь. Может, не один из вас ругал власть за то, что так долго с шайкой этой справиться не может! А как справиться с ними, помочь вам, если тут попробуй доберись до вас с милицией или красноармейцами! Вы вот упрекаете нас, что землеустройство до сих пор не проведено! Правильно упрекаете, но подумайте хорошенько, почему так случилось?
