И она слушалась. Не горевала, не возражала, шла рядом с ними. Так было заведено, так делали все. Беспокоилась уже о том, чтобы не оплошать в чем-нибудь на смотринах, все сделать так, как надо, не показать себя недотепой.
Проходя мимо хаты к крыльцу, Ганна заметила, как в окне сверкнули любопытные, острые глазки Сороки, и беспокойство ее усилилось. Она упругой походкой взошла на крыльцо, гордо подняв голову, - как шла всегда, когда знала, что за ней следят любопытные глаза.
В сенях мачеха заикнулась, чтобы помыла руки, нарядилась, но сразу же умолкла, встретив взгляд, который говорил: сама знаю, что йадо.
- Принесите юбку, которая в клетку, фабричную кофту, черевики и фартук белый!
Ганна проговорила это так сдержанно и так строго, что мачеха почувствовала себя не мачехой, а младшей сестрой.
- Хорошо, хорошо. Сейчас... А ты разве - в каморку?
Ганна не ответила - взяла кружку, плеснула из нее на руки, и мачеха заспешила в хату.
Отец все время стоял молча, наблюдал за Ганной так, будто терял ее навсегда. Глядел и не мог наглядеться. Когда она, переодевшись в каморке, вышла в красной сатиновой кофте, что переливалась огнем на ее плечах, на груди, в белом фартуке, в высоко зашнурованных хромовых ботинках, в которых ходила покойница мать, - когда Чернушка увидел ее, наряженную, стройную, сильную, чернобровую красавицу, печальное лицо его невольно засветилось восхищением. Готовясь проститься, потерять ее, он будто впервые увидел дочь во всей красоте, и восхищение и гордость за нее на время заполнили его душу, вытеснили все другие чувства.
"Как мак! Как маков цвет! Вылитая мать!" - подумал он радостно. Губы его вдруг подернулись болью, глаза замигали - он вспомнил покойницу, первую их встречу, незабываемый до смерти вишенник!
Чернушка обнял дочь и, робко всхлипнув, сказал:
- Дай тебе боже!..
Вслед за ним растроганно всхлипнула мачеха, шмыгнула носом.
- Иди, ждут!..
Едва они вошли в хату, Сорока вскочила, закрутилась, застрекотала:
- А, пришла гусочка! Дождался гусачок молодой поры золотой. Крутил головкой, гусочку выглядывал, побаиваться начал - нет и нет! А она вот, появилась - хата засветилась!
- Не ждали, - сказала мачеха. - Ганночка как раз бураки копала...
Сорока обошла, осмотрела, ощупала глазами Ганну со всех сторон, направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный, заросший, как леший, Прокоп.
- Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села. Пришел молодой удалец, добрый купец!..
Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а чаще всего в старого Глушака, как бы ожидая одобрения своему красноречию, своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.
Ганне от его упорного, непонятного взгляда было неловко.
- Ваш товар, наш купец! - проворчал Прокоп, обводя хмурыми глазами из-под черно нависших бровей пирог и бутылку, которые уже стояли на столе.
- Купец - всем купцам купец! Сам молодой, чуб золотой, добра полны клети - лучший на свете!..
- Купца не хаем, - сказал отец - Только - девка годами не вышла!.. Погулять бы еще надо!..
- Э, что с того гулянья!.. От гульбы конь портится, так и девка!..
- Семнадцать годков всего!..
- В самый раз, самый лучший квас! А то - перезреет, закиснет, станет всем ненавистна. Станет как макуха - будет вековуха! Жалеть будет батька, мать проклинать, что не стали замуж выдавать! Жених вон какой: что родом, что телом, что красой, что делом...
- Наша тоже - слава богу! - вступился за Ганну отец.
- И старательная, и умная, и послушная, - сразу поддержала его мачеха. - И лицом - другую такую поискать!
Пусть хоть кто скажет: ничем не обделил бог!
- А Евхим - разве, сказать, не первый парень на все Курени? И ко всему - достаток! Пойдет которая - не нахвалится на долю, и поест и попьет вволю!
