— От всего сердца обещаю, — сказал Дуг со вздохом облегчения. — Никогда!
— Ты знаешь, я всегда буду по-прежнему тебя любить и восхищаться тобой, что бы ни случилось, даже если они захотят… если только… они посмеют… утверждать, что ты… Я своими руками сплету шёлковую лестницу, — сказала она, улыбаясь, — и передам её тебе в пироге. Я убегу вместе с тобой. Спрячу тебя в пещере. Я смогу пойти даже на убийство, лишь бы защитить тебя… Ты ведь это знаешь?
— Знаю. Но?..
Френсис молчала. Дуг повторил мягко, но настойчиво:
— Но?
— Но всё-таки это будет уже не то, — прошептала она тихо, однако он расслышал.
— Что же изменится?
— Я буду любить тебя так же сильно, но любовь моя… уже не будет… такой… такой кристально чистой.
— Ты… ты тоже будешь считать меня… убийцей?
В ответ она лишь утвердительно кивнула головой.
Дуг замолчал, ему требовалось время, чтобы всё понять.
— Странно, — произнёс он наконец.
И он с весёлым любопытством посмотрел на Френсис, будто она сказала ему что-то очень забавное.
— А вот я нет, — добавил он.
Лицо Френсис вспыхнуло огнём надежды и ожидания.
— Ты нет? Нет? Даже если тропи — люди?
— Даже, — ответил Дуг. — Я не смогу тебе объяснить сейчас, но я уверен, что бы там ни говорили, я знаю, что убил всего лишь зверёныша. Может быть, потому, что… в общем… ну вот, если бы… если бы во время войны я убил немца из Восточной Пруссии, и мне вдруг говорят: «Да, но, видите ли, теперь это польские земли — значит, вы убили нашего союзника». Но ведь я-то знаю, что это не так.
Френсис задумалась.
— Нет, это не одно и то же, — вздохнула она.
Не поднимая глаз, она медленно покачала головой.
— Твой немец был сперва одним, потом другим. А твой маленький тропи… он не был ничем. Он и сейчас ещё ничто. Вот когда решат, кем он был, тем он тогда и будет.
И вдруг её словно волной подхватило.
— Не могу больше этого выносить!.. — закричала она. — Ничего не смогу с собой поделать… если только решат… если только выяснится, что тропи люди… всё равно я никогда не смогу отделаться от этой мысли… Я понимаю, что это возмутительно, условно до глупости, раз… раз сам ты не изменишься. Ведь ты, ты останешься точно таким же, но, несмотря на всё… от того, решат ли люди, что ты убил обезьяну или человека, всё изменится, и я… я при всём желании не смогу заставить себя думать иначе, чем они!..
— Знаешь, это даже хорошо.
— Хорошо?
— Да… хотя мне самому ещё тоже не всё ясно и я, пожалуй, не сумею объяснить тебе толком, о чём я подумал. Но, во-первых, это доказывает… доказывает, что убийство как таковое не существует. То есть не существует само по себе. Поскольку всё зависит не от того, что я сделал, а от того, что по этому поводу решат люди, и в том числе я и ты. Люди, Френсис, только люди. Род человеческий. И мы так глубоко солидарны с ним, что невольно думаем так же, как и он… Мы не в состоянии думать иначе, ведь только он может решить, что мы такое: я, ты — мы все. И мы решим это сами для нас одних — не заботясь о вселенной. Вероятно, именно поэтому я сказал «хорошо». Остальное, право же, не так уж важно. Я знаю, мне будет очень тяжело, если твоя любовь ко мне потеряет, как ты говоришь, свою кристальную чистоту… Но, в конце концов, мне следовало это предвидеть.
— Дуг, любимый… — начала Френсис, но к ним подошёл надзиратель.
— Свидание окончено! — сказал он.
И пришлось отложить до следующей встречи то, что она собиралась сказать.
Трудно решить, в какой мере изменились или определились взгляды сэра Артура Дрейпера благодаря своеобразным флюидам, которые возникли между ним и Дугом через посредство обеих женщин. Отдавал ли он сам себе в этом отчёт? Во всяком случае, Френсис, как и желал того Дуг, находилась в курсе всего, что происходило в комиссии от заседания к заседанию, и передавала все новости Дугу. Затем она сообщала леди Дрейпер о том, как воспринимал её рассказы заключённый. Старая леди на досуге размышляла обо всём услышанном и за завтраком допрашивала сэра Артура.
— Вы намерены пойти сегодня в комиссию?
— Конечно.
— Долго ли ещё будут эти глупые улитки с вашего дозволения ощупывать друг друга рожками?
