Отец и мать молча переглянулись…
Наутро после венца свекровь встала пораньше, вооружилась большими ножницами и, взяв парик и шляпку, которые она из своего города привезла в подарок невесте, направилась к ней, чтобы нарядить ее к завтраку.
Однако в комнату свекровь не попала: невеста заперлась и никого к себе не пускала.
Свекровь с париком в руках побежала к мужу, но тот, лежа среди доброй дюжины дядек и зятьев, спал как убитый со вчерашнего вечера. Пошла к жениху, восемнадцатилетнему пареньку, — материнское молоко на губах не обсохло, — а он в шелковом кафтане и в ермолке бродил по дому как неприкаянный, понурив голову, и стыдился людям в глаза смотреть. Наконец свекровь отыскала мать невесты, и они вдвоем направились к молодой. Сорвали крючок и заглянули в комнату.
— Зачем ты заперлась, доченька? Тебе нечего стесняться.
— Дело житейское, — сказала свекровь и расцеловалась с тещей.
Ханеле не отвечала.
— Свекровь привезла тебе парик и шляпу — в синагогу ходить.
Из соседней комнаты уже доносится музыка — музыканты играют «добрыдень»[45].
— Ну, невестушка, гости уже начинают собираться.
Свекровь принимается расплетать косы молодой. Ханеле не дается и падает к матери на грудь:
— Не могу я, мамочка! Сердце не дозволяет, родная моя!
— О боге вспомни, дочь моя! — упрашивает мать.
— В огненных реках на том свете варят за это, раскаленными щипцами выдирают патлы распутниц, носящих свои волосы после свадьбы!
Холод пронизал молодую девушку до мозга костей.
— Мама, родная, мамочка! — не переставая, упрашивала она.
Ханеле взяла в руку прядь волос. Черной шелковой волной они струились между пальцев. Снова и снова приходила в голову мысль, что вот эти волосы, которые вместе с ней росли, вместе с ней жили, сейчас обрежут, и никогда, никогда больше у нее своих волос не будет… Она обречена носить чужие волосы, которые росли на чужой голове… И кто знает, жива ли бывшая обладательница этих волос или давным-давно уже гниет в могиле… Еще, чего доброго, явится ночью и станет требовать замогильным голосом: «Отдай мои волосы! Отдай!..»
Ханеле вздрогнула. Она услыхала, как над головой взвизгнули ножницы… Девушка рванулась из рук матери, выхватила у свекрови ножницы, швырнула их на пол и закричала не своим голосом:
— Волосы мои! Пусть сам бог меня накажет!
Ничего больше нельзя было поделать. Свекровь в тот же день собрала вещи и увезла к себе домой пряники и гусей, приготовленных ею к свадебному завтраку для «своих». Хотела забрать и жениха, но мать невесты заявила:
— Нет уж, извините! Вам он больше не принадлежит!
А в субботу дочь Мойши Гройса вели в синагогу открыто, на виду у всех, без парика, в широкополой шляпке. И проклятия, которые ее провожали на пути, пусть сгинут в мертвых пустынях, где нога человеческая не ступала.
Однажды в сумерки, спустя несколько недель после свадьбы, молодой муж вернулся из молельни домой и прошел в свою комнату. Жена уже спала. Неяркий свет маленькой лампочки падал на нее и освещал бледное лицо, как бы купавшееся в черных волнах шелковых волос. Белые красивые руки охватывали голову, как если бы Ханеле боялась, что кто-то ночью обрежет ее косы.
Муж пришел домой раздраженный и злой: вот уже четыре недели прошло после свадьбы, а его еще ни разу не вызвали к свиткам торы. Это хасиды мстят ему, а сегодня Хаим-Мойша обругал его при всем честном народе и пристыдил за то, что «она» носит свои волосы.
Ты — глиняный истукан! — говорил он. — Что значит «жена не хочет»? В Писании ясно сказано: «Он да властвует над ней…»
Муж пришел домой с намерением тут же подойти к ней, сказать: «Жена, это закон! Хочешь носить свои волосы, тогда я должен развестись с тобой, собрать свои вещи и уехать к себе домой». Но, увидев жену спящей, увидев ее бледное лицо и копну черных волос, он проникся к ней жалостью, подошел к кровати, долго смотрел на нее и несколько раз тихо окликнул:
— Ханеле!.. Ханеле!.. Ханеле…
Она вдруг испуганно открыла глаза, удивленно посмотрела кругом и спросила:
— Это ты, Носон, меня зовешь? Что тебе?
— Ничего… повойник у тебя упал, — сказал он, поднимая белую ночную косынку, упавшую с головы.
