Люциферов бунт Ивана Карамазова - страница 21

3. Отнюдь не факультативным, а прямо-таки обязывающим представляется и принципиальное указание Д. Н. Медриша на то, что «аллюзия, то сталкивая, то сплавляя два компонента – „свою“ и „чужую“ речь, подчас выступает как своеобразный трансформатор, на входе которого одно семантическое „напряжение“, а на выходе – другое»[75]. Это означает для нас, что заданная в романе аллюзия вовсе не обещает нам на «выходе» столь же развернутый, как в ней самой, полносоставный параллельный текст. Иначе говоря, во втором элементе интертекстуальной связи, элементе, который еще только предстоит «угадать» читателю (что вовсе не гарантировано), последний может не встретиться с адекватной по объему информацией. Случай с Иваном Карамазовым и Люцифером именно таков.

4. Когда мы задаемся вопросом о роли и функции библейских аллюзий в последнем романе Достоевского, то нужно учесть, что речь должна идти не о прямом, простом повторе (дающем повод для подозрений в плагиате или, по крайней мере, вторичности), а о трансформации, творческом развитии архетипических сюжетов и образов. В этой логике мы должны быть готовы к тому, что в иных случаях библейские аллюзии предстанут в почти неузнаваемом виде, в весьма серьезных «перелицовках» исходного (интертекстового) материала. Достоевский в своем познавательном и творческом интересе к Библии, вне всяких сомнений, сталкивался с тем, что Б. Ф. Егоров назвал «идеями тупика» в претекстах, квалифицируя, однако, таковые как «неисчерпанные возможности», как «потенциальный заряд развития», которые затем оборачиваются «большим вкладом в литературу»[76]. Опыт великого русского писателя показал, что неисчерпанные ранее возможности, содержащиеся в отдельных «тупиковых» библейских сюжетах, недоговоренных тем или иным древним автором, могут органично актуализироваться в историко-культурных обстоятельствах России XIX века, проявляться в режиме, разумеется, развития.

5. Наконец, еще одна – последняя – оговорка относительно природы аллюзийного искусства Достоевского, его, так сказать, интертекстуальной игры. Поскольку, как было отмечено выше, аллюзия – это по преимуществу намек-отсылка, а не явно утверждаемое тождество с тем или иным прототипичным элементом прецедентного текста, живая ассоциативная связь, задаваемая и эксплуатируемая писателем, не исключает, а нередко даже и прямо предполагает (в согласии с замыслом самого автора) разновекторность прочтения. Иначе говоря, тот или иной герой может одновременно соотноситься ассоциативно с разными героями Священного Писания. Иван Карамазов в этой логике не тождествен Люциферу и отражает собою лишь некую меру того, что несет в себе библейский герой. С другой стороны, богоборец Достоевского непременно должен быть соотнесен аллюзийно и с другими персонажами Библии.

Определившись в предварительном порядке теоретико-методологически, мы можем приступить теперь непосредственно к заявленному богатству, к конкретным наблюдениям над тем, как именно связан и взаимодействует текст «Братьев Карамазовых» с текстом Священного Писания. Конкретно придется говорить о библейских аллюзиях трех типов: о параллелях вербальных, тематических и структурных.

Когда мы говорим о том, что влияние некоей художественной системы на какую-то другую обнаруживает себя в более или менее явных, прямых вербальных параллелях, мы подразумеваем, что автор сознательно и вполне очевидно отсылает читателя к прецедентному тексту. Достоевский, глубоко укоренивший себя в культурном и духовном пространстве Библии, воспринимает Вечную Книгу[77] как безусловный богодухновенный авторитет и некую меру вещей, санкционирующую собой те или иные «приговоры» писателя. В логике своей принципиальной телеологии Достоевский последовательно включает в свой текст вербализованные библейские компоненты для того, чтобы читатель и в дальнейшем уверенно распознавал в русле уже заданной ассоциативной связи представленный писателем библейский код (его идейно-семантическую значимость) и руководствовался им во всех последующих попытках осмыслить тот или иной аллюзийный фрагмент текста, всякий раз адекватно воспринимая конкретные отсылки к определенно угадываемому тексту-«перво источнику». Достоевский «обрекал» читателя на реконструирование библейских проекций, на фоне которых только и можно было открыть не просто какие-то дополнительные, более или менее частные, подробности, но прямо-таки стратегически важные развороты мысли писателя, которые постоянно соизмеряли себя в идейно-нравственном плане с духовным и психологическим ресурсом Священного Писания.