Люциферов бунт Ивана Карамазова - страница 20

. Собственно, именно такое понимание реальности (и только в таком сопряжении явлений целостного мира) позволило писателю «слить в единое слово текущую, сиюминутную хронику и вечность (Ивану является черт, Алеше – Христос, «отец вечности». – В. Л.), в слово о хаосе катастрофической действительности влить слово о мировой закономерности, в быте выявить бытие»[71].

Возвращаясь к теме генеральной, стратегической значимости устойчивого тяготения Достоевского к реализму Священного Писания, постулирующего приоритет «вечного» в «насущном», подчеркнем еще раз, что для писателя это «насущное» было дорого и важно в своей самой что ни на есть безусловной реальности, что он, Достоевский, «в присущей его художественному видению библейской и евангельской символике… не мифологизировал, однако, и не мистифицировал реальную действительность»[72]. Вместе с тем, истоки многих из современных ему уже вполне реальных событий писатель-метафизик пытался угадывать в «символике древних книг»»[73]. Вот почему трагедия, которая произошла в Скотопригоньевске (место действия романа «Братья Карамазовы»), – это событие, которое нужно постигать не только и, может быть, не столько даже в контексте бедствий современной Достоевскому России как таковой, сколько в более широком контексте метафизического реализма библейской литературы, содействовавшего появлению в итоговом романе писателя глубинных, символических пластов во вполне земном, а потому, как может показаться, едва ли не только земном повествовании.

Утвердившись, таким образом, в аксиоматическом для нас представлении о том, что Священное Писание определяет практически всё в романе «Братья Карамазовы» и что понимание этого является абсолютным условием адекватного восприятия неисчерпаемого смысла последнего шедевра Достоевского, мы хотим подчеркнуть, что механизм взаимодействия романа с текстом Библии только на первый взгляд может показаться простым и легко опознаваемым. Уяснить корректно разницу между фрагментом текста Библии в его внутрибиблейском самобытовании и тем же фрагментом, ставшим, скажем, цитатой внутри нового, принявшего его в себя и сколько-то подчинившего его себе текста (в нашем случае художественного текста), весьма непросто. Задача усложняется тем, что поэтическую структуру романа организуют (и управляют ею) не только очевидные библейские цитаты, но и иные формы бытования «чужого» слова, не менее значимые, чем прямые цитаты. На наш взгляд, в творческом арсенале Ф. М. Достоевского нет одного единственного какого-то способа в статусе «ведущего приема» интертекстуальной связи, в соответствии с которой писатель реализует библейскую образность. Для решения художественных и идейных задач Достоевский использует разнообразные аллюзийные средства и приемы, какими вводятся в массив текста «Братьев Карамазовых» образы и мотивы Священного Писания. Роман изобилует разного, именно разного рода аллюзийными отсылками (это могут быть не только цитаты, но и реминисценции, парафразы, аллюзии).

Готовность приступить к делу не освобождает нас от обязанности сделать последние оговорки, которыми нам придется руководствоваться в работе постоянно.

1. Аллюзийная отсылка никогда не предполагает безусловного отождествления фрагментов исследуемого текста (в котором реально представлен герой, те или иные его поступки, рефлексии, суждения и оценки и т. п.) с тем, к чему аллюзии, заложенные в нем, отсылают читателя в расчете на определенный идейно-художественный резонанс. В нашем конкретном случае такое понимание дела исключает прямое и безусловное отождествление героев Достоевского с соответствующими библейскими персонажами.

2. В работе с аллюзиями надо быть готовым к тому, что «вековой образ может присутствовать… в повествовании незримо, может быть назван только однажды или даже только подразумеваться, у него нет своего сюжетного времени»[74]. Так именно обстоит дело с прототипической фигурой Люцифера, который в романе «Братья Карамазовы» не упоминается сколько-нибудь прямо, но, конечно же, присутствует в нем совершенно определенно, как нечто не гадательно, а заведомо и надежно подразумеваемое и потому вполне реально углубляющее наше осмысление судьбы Ивана Карамазова, преемника, подневольно продолжающего через века мрачную традицию своего метафизического владыки.