— Они все удивительно похожи, — прошептала я. Мне так и не удалось скрыть охватившее меня отвращение.
— Фотографическая точность, — доверчиво ответил Оливер.
— Ну а виды островов? Борабора?
— Я рисую только портреты.
Я была ужасно разочарована. Подумать только! Все оставить из-за непреодолимого желания новизны, встретить по счастливой случайности человека с Полинезийских островов… И чтобы этот человек оказался художником? Еще один художник! В этом было что-то предательское. От судьбы не убежишь, а моя судьба — это никудышные мужчины.
Я рассмеялась.
— Почему вы смеетесь? — спросил меня тот, кто теперь уже был экс-мужчиной из Бораборы.
— Жизнь мне кажется бесконечно смешной!
— Это воздействие виски, — с умным видом сказал Оливер. Он положил свой альбом на место и тщательно закрыл чемодан.
Я напыщенно процитировала:
В поисках неведанной дороги среди волн
Увидел вдруг письмо он на плече своем
Железом выжег кто-то письмена…
— О, это прекрасно! Это вы написали?
— Нет, это очень плохо, это из дю Вини.
— А что конкретно обозначают эти слова?
— Это значит: «Звуки флейты могут превратиться в барабанный бой».
Оливер удивленно приподнял брови и бросил на меня подозрительный взгляд. Замедленно, как под водой, я поднесла свою руку к упавшей пряди волос.
— Виски было довольно крепким. Кажется, мне лучше уйти.
Я чувствовала себя потерянной, несчастной, мною владело только одно желание: поскорее добраться до постели, все равно какой, лишь бы остаться одной. Четыре порции виски и горькое разочарование — это было слишком для начала.
Оливер отвез меня на такси до гостиницы, окружив братской нежностью. Стоя у входа, я собиралась сказать ему: «Прощай навсегда!»
— Пойдем завтра потанцуем, — предложил он.
По тому, как он это произнес, я поняла, что это больше похоже на приказание, чем на приглашение.
— Договорились, — ответила я, тотчас же забыв о его живописи, так как Оливер был, что там ни говори, очень красив.
Его взгляд погрузился в мой, как камень в воду, образовывая большие круги, которые постепенно исчезали вдали.
Я медленно поднялась по ступенькам лестницы, охваченная предчувствием, что между этим человеком и мной было что-то странное, фатальное.
Я была в тысяче лье от того, чтобы знать, что меня ждало в действительности.
«Как знает каждый, утренние мысли и мысли вечерние — совершенно разные вещи» — написал Джордж Мур.
Утром следующего дня я сама в этом убедилась. Человек из Бораборы был художником, к тому же плохим! Но я должна отдать ему должное: он мало говорил о себе и совсем не говорил о своем творчестве. И именно эта скромность ввела меня в заблуждение по поводу его личности.
Итак, он жил на Бораборе. И должно быть, неплохо зарабатывал на жизнь светскими портретами, хотя и любил природу и простую жизнь: вот почему он укрылся на отдаленном острове, где и проводил большую часть времени.
В райском одиночестве жизнь могла быть сладкой и мирной. Во всяком случае, я была абсолютно уверена, что Оливер не терзался над решением проблем живописи, которые возникали в процессе творчества.
За последние месяцы мой гардероб уменьшился до минимума. Но это было время, когда метр джерси и длинная нить фальшивого жемчуга составляли полный туалет. Подлинный шик невозможно было приобрести и за золото; это было что-то неуловимое, настоящий дар — умение подать свою фигуру наилучшим образом в платье без рукавов и доходящем только до колен.
Оливер, когда я спустилась к нему, в отличие от заурядных влюбленных, посмотрел на меня без всякого пыла, но с вниманием кинорежиссера, осматривающего кинозвезду перед началом съемок. Я покружилась перед ним с томной грацией манекенщицы. Приподняла по очереди ступни, чтобы показать ему шикарные лодочки, затем протянула руки, чтобы продемонстрировать сверхтонкую кожу, из которой были вручную сшиты мои перчатки (подлинная скромность миллионерши). Эти перчатки и туфли стоили мне месячного дохода, но, как сказал Альфонс Аллэ: «Жить в бедности и так слишком тяжело, чтобы к тому же еще и лишать себя всего!»
— Замечательно, совершенно замечательно, — серьезно сказал Оливер.
