— А ради кого вы оставили Алена де Рэ?
Оливер не спрашивал у меня больше — почему. Его голос стал еще спокойнее, может, чуть холоднее. Преисполненная смелостью, я ответила:
— Ради Геттона Эрнандеса. Я его встретила летом. Он художник-кубист, понимаете?
Я остановилась, слегка обеспокоенная, потому что все вдруг показалось мне не таким уж само собой разумеющимся под испытующим взглядом Оливера. И добавила весьма неосторожно:
— Официально у меня было только трое мужей!
Конечно, именно виски сделало меня столь откровенной. Брови Оливера приподнялись, похожие в своем изломе на альбатроса, застигнутого бурей.
— Так вы столь непостоянны? — спросил он.
На этот раз голос его был ледяным.
Непостоянна? Я? Я задумалась, опустив глаза к стакану. Вполне возможно, что эти трое, которых я разлюбила, могли бы составить солидное и прочное счастье трем постоянным женщинам.
— Нет, я не согласна с вами. — Я устремила на Оливера взгляд своих честных глаз цвета хорошего коньяка. Но сердцем я понимала, что теряю свое реноме.
Допрос, учиненный Оливером, становился слишком изощренным. А вдруг он ирландец, а вовсе и не англичанин? Я улыбнулась с меланхолическим видом.
— Говорят, что любовь похожа на испанскую гостиницу: в ней есть все, что ты принес с собой.
Оливер нервно встал, пересек несколько раз комнату, устремив взгляд на свои красивые туфли цвета красного дерева, не слишком новые, такие, какие и должны быть у настоящего джентльмена. Затем вернулся и сел на диван, прямо напротив меня. Зеркало в шкафу отражало нас обоих: цветок и плод на одной ветке. «Мы созданы друг для друга», — подумала я, доверительно улыбаясь своему отражению.
В тот же миг Оливер сказал:
— Вы не созданы для испанской гостиницы, — затем он добавил: — А чем вы занимаетесь сейчас?
— Ничем.
— Как ничем? Абсолютно ничем?
— Я пишу скучные сказки и поэмы, если это можно назвать делом. Их публикуют время от времени в авангардистских журналах.
— Поэмы? В каком духе?
В присутствии этого человека из Бораборы моя литературная деятельность показалась мне лишенной всякого смысла, совершенно смехотворной. Я бы никогда не осмелилась показать их человеку, который видел Южный Крест. Мне пришли на ум стихи Малларме с их размеренным ритмом: «О, сердце мое, услышь песнь моряков».
Эти стихи предназначались тем, кто мечтал о жизни, а Оливер жил своей жизнью, наполненной естественной поэзией, свободной и чистой.
— Прочитайте мне что-нибудь из ваших стихов.
Он настаивал с вежливым любопытством. Я рассмеялась при мысли показать Оливеру образец своего творчества.
— Это белые стихи, ну, знаете, автоматические.
Эти два эпитета, казалось, его очень удивили. Я боялась сбиться с мысли. Но его мысли были в полном порядке. Я по памяти выбрала отрывок поэмы из того, что было бы ближе Оливеру.
— И что, это публикуют?
Я не посчитала этот вопрос за оскорбление.
— Ну да, в журналах авангардистского направления, как я вам уже сказала.
— А что это такое — авангардистские журналы?
Его невежество меня растрогало.
Оливер был похож на моего отца, который читал только то, что касалось путешествий и открытий.
Я не собиралась заниматься образованием Оливера. Все это казалось мне белибердой и пустым тщеславием. На Бораборе в нашем доме у нас не будет на стенах картин, ну а что касается… В этот момент Оливер сказал:
— А ведь я — художник.
— Художник! — воскликнула я, грубо вырванная из своих мечтаний. — Но тогда что же вы делаете на Бораборе?
— Рисую, конечно.
Вот так история! Какая же я была сумасшедшая… Да и могла ли я встретить на Монпарнасе кого-либо, кто не был бы художником?!
Я молчала, охваченная отчаянием, смешанным с иронией, в то время как Оливер рылся в одном из своих чемоданов.
Он вернулся ко мне с альбомом под мышкой. Я вынуждена была привстать и опереться на одну из подушек с видом больной, которой вот-вот преподнесут горькое питье. Я с отвращением просмотрела портреты: все они на удивление были похожи друг на друга, как будто изображали членов одной семьи, олицетворяющей идеал художника. Длинные или короткие, но все носы были похожи и напоминали фасолины. Все прекрасные остекленевшие глаза смотрели прямо перед собой. Особая улыбка Джоконды мрачно оживляла восковые лица.
