И действительно, в каюту вошел джентльмен и лег на меня всем телом, закрыв мой рот своим так крепко, что даже если бы я захотела оказать сопротивление, то не смогла бы. Но у меня не возникло никакого желания сопротивляться. Я просто почувствовала, что этим джентльменом был Каджиар. Какое счастливое совпадение — ведь именно в этот момент я думала о нем и ни о ком другом…
А как я любила Каджиара в течение этого часа, а может, и двух или трех! Время от времени я открывала и закрывала глаза, почти теряя сознание от наслаждения. Лучше было бы не присутствовать на подобном спектакле.
Какой прекрасный, какой изумительный наездник! Но я ли это мчалась по бесконечной равнине, спотыкаясь, падая, снова подымаясь под ударами хлыста, счастливая тем, что обрела такого замечательного седока! Каюта, наверное, была залита лунным светом, настенные часы показывали какое-то время. Мое платье или моя кожа, а может, моя оболочка были, наверное, разорваны; а эта глухая боль означала, что я, возможно, получила ожог, или растянула какую-то мышцу, или сломала руку или ногу. Кто знает? Мои волосы, подобно змеям, стремящимся удушить меня, то свивались кольцами, то распрямлялись в соответствии с ритмом какого-то примитивного мотива, который напевал, а может, казалось, что напевал, Каджиар.
В какой-то момент, когда мы отдыхали, прижавшись друг к другу, будто створки раковины, герметично сомкнувшиеся, чтобы сохранить драгоценную влагу, Каджиар притянул к себе мою безвольную руку и надел на мой палец огромный холодный перстень.
«Пусть бы это был рубин!» — подумала я.
При одинаковой красоте крупный рубин стоит в восемь раз дороже, чем бриллиант. Это и был рубин.
Я ему ничего не сказала. Полюбовалась великолепием камня, грациозно отведя руку в сторону. Затем томно повернула голову к Каджиару и с восхищением посмотрела на него, почти не замечая разницы между красотой рубина и юноши.
Должна признаться, что, когда он ушел из моей каюты, подобно морю, покидающему берег после прилива, оставляя его влажным и со следами своего пребывания, я вскоре пришла в себя. И даже нашла в себе достаточно сил, чтобы зажечь лампу, стоящую у изголовья, и в полной мере оценить красоту рубина. Вне всякого сомнения, это был великолепный камень. Издав стон, полный радости, который в равной степени мог быть и стоном боли, я тотчас же уронила голову на подушку и мгновенно заснула сном праведника.
Мой отдых был, к несчастью, грубо прерван. Это было подобно тому, как торможение поезда будит пассажира. На какую же станцию мы прибыли? Ах да… Оливер! Мы были на станции Оливер, и вид ее был отнюдь не доброжелательным!
Объяснять что-либо было бесполезно. Его властная рука грубо сжала мое плечо, плечо, которое еще хранило следы иных прикосновений.
Совесть моя была не совсем чиста. Видимо, я несколько поспешила.
Именно это и сказал Оливер. Я подумала, что смогу смягчить впечатление от происшедшего, протянув ему, как только он начал говорить, мою руку, на которой пламенел замечательный рубин. Оливер сел на край моей кушетки и снял кольцо с моего пальца. Он рассмотрел его с близкого расстояния, а затем издали, проверил его на прозрачность, долго взвешивал в своей ладони, в то время как я бесстрастно наблюдала за ним.
— Оно стоит целое состояние, ты согласен? — спросила я голосом, охрипшим от виски, любви и усталости.
— Да, целое состояние, — холодно ответил Оливер и ловким жестом выбросил рубин через иллюминатор в море.
Я вскрикнула от ужаса, так как Оливер схватил мою руку в тот момент, когда я инстинктивно пыталась поймать кольцо. Отбросив меня, он грубо произнес:
— Я никогда не просил тебя быть продажной женщиной!
Но это уж слишком!
— Ты сошел с ума, — воскликнула я, жестоко уязвленная. — И ты меня еще упрекаешь после всего?
И тогда я увидела, как в зрачках Оливера сверкнула ревность.
— Я плевала на рубины и на Каджиара, — добавила я. — Ты сам будешь выбирать мне любовников, уродливых и старых, естественно!.. Но не вздумай сказать, что принц не представляет никакого интереса.
— Какой язык! Я не переношу, когда говорят на таком языке, — глухо сказал Оливер, испепеляя меня взглядом. Потом добавил голосом, в котором угадывалось едва сдерживаемое бешенство: — Ты сейчас же покончишь со всеми твоими капризами. Я требую этого!
