… Я вошёл в тёмную комнату, отодвинул, раздуваемую ветром занавеску и закрыл окно. В комнате прохладно. Ослепительно сверкнула молния, и показалось, что над домом раскололось небо. Капли дождя застучали по стеклу ещё громче, и сильнее зашумело море. Маленькая Вероника не спит, лежит в кровати и смотрит в окно большими, испуганными глазами.
— А к нам не придёт большая волна? Она не смоет наш дом? — спрашивает она, прислушиваясь к шуму моря.
— Таких больших волн здесь не бывает, — успокаиваю я её, а сам с удивлением думаю, а ведь и я в детстве боялся большой волны, которая вздымается, растет на горизонте, движется стеной и грозит разрушить мой дом! Как я понимаю тебя, Вероника!
— Я хочу к вам с мамой, хочу к вам посерединке. Я буду тихо лежать.
— Ты придёшь утром, — говорю я, целуя её душистые после купания волосы, — придёшь, когда я позову, а не так, как сегодня. Слышишь? И не смейся!.. Видишь, ты же большая девочка, — говорю я с улыбкой и выхожу, прикрыв за собой дверь.
В спальне темно, я ложусь, и целую тёплое плечо жены.
— Её гром разбудил, — говорю я.
Она прижимается ко мне в темноте и шепчет:
— Ты помнишь, мы встретились такой же осенью? Так же шумело море, и дул сильный ветер…
С криками чайки носятся над волнами, то касаясь крыльями пенных гребней, то резко взмывая ввысь. Такую чайку нарисовать легко, надо взять на кисть светлый тон и коснуться кончиком кисти холста. А потом рука должна дрогнуть, как от внезапного звонка, которого ты ждал так долго.
Неужели, что-то намечается? Но я всё ещё не знаю этих людей, и я так и не увидел лицо этой женщины. Какая она? Как мне хочется её разглядеть!
…В окно льётся дымчатый столб лунного света. В темноте я словно слепой, коснулся пальцами её лица, а потом протянул руку к светильнику, но она остановила меня.
— Я не хочу, чтобы ты видел меня сейчас, — горячо продышала она мне в шею. — Сейчас меня не надо видеть, ведь это уже не я. Но я поправлюсь. Слышишь? Я сильная! Я не могу представить, что меня нет с вами…
Рядом со мной на берегу стоят чайки, покачиваясь от ветра на тонких, как палочки, ножках, ветер смешно топорщит их перья. Остановившись среди чаек, я вспомнил о придуманной мною Веронике. Но, что же дальше? И что было до этого? Странный этот мир — воображение, может, он такой же реальный, как и наш? И сейчас, где-то далеко-далеко маленькая девочка осталась в ночи одна, она не спит, прислушивается к дождю, шуму волн и верит, что я рядом…
В комнате Вероники прохладно, ветер пузырём раздувает занавеску, я закрыл распахнутое окно, присел на её кровать и погладил её по голове.
— Тебе не холодно? Не открывай окно, видишь, какая буря. Почему у тебя волосы мокрые?
— Ветер мотает куст жасмина и даже прижимает его к земле! Я это видела в окно.
— Всё будет хорошо. Не бойся! Хочешь, пойдём к нам с мамой? Ты же хотела к нам посерединке. Пойдём!
Вероника посмотрела на меня со страхом.
— Почему ты так говоришь? — прошептала она.
— А что я сказал?
— Зачем ты меня пугаешь?
— Но что я такого сказал?
— Ведь мамы нет… ведь она… умерла!..
Ветер несёт по берегу тончайшую пелену песка, а к берегу движутся белые ряды волн. У каждой волны есть своя жизнь и потом — исчезновение. Далеко-далеко я вижу волну. Она мощная, кипучая, сбивается с другими волнами, ветер срывает с неё белую пену. Но она всё ближе и ближе к неумолимому берегу, она набирает скорость, выкатывается на песчаный берег, и с шипением исчезает. Вот и нет её, только лопаются пузыри на песке, в которых отражается заходящее солнце.
Я разглядел Веронику, теперь она мне кажется очень знакомой. Да, я знаю эти карие глаза, длинные тёмные волосы, и чуть вздёрнутый носик, знаю крохотные родинки на щеке и на шее, и даже её дыхание с лёгким налётом ацетона от съеденного шоколада мне так знакомо. И я даже знаю, что у неё на руке есть самодельный браслетик из синего, белого и красного бисера, хотя руки её были под одеялом, и я никогда не видел её рук…
Волны выкатываются к нашим ногам. Я обнимаю её сзади, закрывая собой от ветра, целую её волосы.
— Пойдём, ты замёрзнешь, — шепчу я ей на ухо.
