Маркиза прекрасно знала, что в золотых интерьерах Версаля немало глаз следит за ней с презрением и завистью. Итак, она подыскала в Париже симпатичный дом, который был куплен ею самой на собственные деньги и обставлен, следуя личным вкусам маркизы. Этим домом стал особняк Эвре, который и теперь, впрочем, хранит ее имя.
Она тут же принялась отделывать особняк, привлекая к этому делу по своему обыкновению лучших художников времени. Тогда, наконец, был украшен и второй этаж, сильно запущенный первым хозяином, — маркиза стремилась сделать его достойным королевских визитов. Но она недолго прожила в этом своем прекрасном парижском доме, так как Людовик XV не удалил ее от себя.
В особняке поселился ее брат, маркиз Мариньи, главный управляющий королевскими строениями. Маркизу Париж обязан появлением бульвара, который нынче носит его имя. Он же придумал окончательную форму будущим Елисейским полям, после того как провалилась идея мадам Помпадур об устройстве там огородов. По расчетам маркизы эта затея могла превзойти по размаху королевский Версаль, но с самого начала она вызвала бурю негодования среди парижан: здесь мог пострадать Большой Двор. В итоге и без того шаткая популярность фаворитки немало пострадала.
После смерти маркизы король унаследовал здание, но ему достались лишь стены: остальное рассеялось в чаду аукционов. (Они могли бы стать предметом зависти любого современного коллекционера!)
Людовик XV решил предоставить особняк для иностранных посольств, и он стал домом чрезвычайных послов. Одновременно король решил заполнить его королевской мебелью, так как специальное здание для этого еще не было построено. Ни один посол не смог найти ни минуты отдыха среди этого хлама — удобства там было не больше, чем в лавке старьевщика.
Когда архитектор Габриэль построил два дворца с колоннадами, которые украшают теперь площадь Согласия, отель Чрезвычайных послов потерял как свое имя, так и назначение хранилища королевской мебели. Его добросовестно от всего очистили. Людовик XV, не зная больше, что делать с этим зданием, продал его аббату Террэ, главному ответственному за королевские финансы, хорошему сборщику налогов, вследствие сего чрезвычайно непопулярному. (Это с его именем связан тот случай, когда однажды ночью шутливый парижанин обнаружил табличку «Улица Безденежная».)
Однако прекрасный дворец, окруженный деревьями, показался ему слишком заметным, и Террэ наспех продал дом, не успев даже поселиться в нем. Аббат уступил его богатейшему финансисту Никола Божону, который отдал за него миллион ливров и устроился там как можно скорее.
Если граф д'Эвре интересовался только нижним этажом, то Божон занялся своими жилыми покоями. В его время дворец приобрел лоск, о котором нельзя было мечтать даже в эпоху мадам Помпадур, Этому посвящен следующий пассаж книги Мэри Бромберже, говорящий о Елисейском дворце в эпоху финансиста: «Его кровать напоминала клумбу, расшитую розами; игра зеркальных отблесков, отражавших роскошные драпировки комнаты и цветы партера под окнами, будила его по утрам. Вечером он погружался в сон, окруженный феерией из подсвеченных деревьев и статуй парка, переливавшихся золотистыми огнями. Обтянутая муслином с розочками ванная комната была так хороша, что художница Виже-Лебрен, пришедшая писать портрет хозяина, пожелала непременно там выкупаться».
Прибавим, что один из залов первого этажа носил показательное название Салона денег! Хотелось бы вообразить владельцем всех этих чудес некогда прекрасного юношу, самовлюбленного Нарцисса… Ничего подобного. По трагической ошибке природы там обитал пятидесятисемилетний инвалид — именно столько ему стукнуло в год покупки особняка в 1775 году. Божон был толст, разбит ревматизмом и помещался всегда в маленьком кресле. Он плохо видел и слышал, расстроенный желудок не позволял ему прикасаться к яствам, которыми с королевской щедростью он угощал своих бесчисленных друзей. Что до женщин, их он обожал, но уже не касался, а старался окружать себя ими наподобие цветов.
Так, оставив вечером пирующих гостей, он удалялся в свою комнату с целым букетом красивых женщин, которые усаживались вокруг его кровати, чтобы поболтать, посмеяться, а иногда даже спеть. Он звал их своими няньками и всегда приглашал одних и тех же, среди которых фавориткой была мадам Фальбэр; на ее руках он и угас 20 декабря 1786 года, положив начало традиции, невольной жертвой которой позже оказался один из президентов Третьей Республики.
