В то самое время, когда разыгрывалась в герцогском дворце кровавая драма, на берегу лагуны, неподалеку от хижины, в которой старая Нунциата оплакивала свою Беатриче, лежали четыре человека, по-видимому, матросы.
Люди эти находились в сильно возбужденном состоянии, вероятно, от большого количества выпитого ими вина, о чем свидетельствовали разбросанные вокруг пустые бутылки. Их грязная, изорванная одежда и зверские лица указывали на склонность этих людей к кочевой жизни, грабежу и насилию. С первого же взгляда на них можно было понять, что им чуждо всякое человеческое чувство, чуждо даже различие между добром и злом, и они проводят почти бессознательно день за днем, думая только об удовлетворении своих животных инстинктов. С них стекала ручьями вода, и они сушились теперь на солнце, как собаки, только что выкупавшиеся в реке.
Эти четверо принадлежали к числу венецианских моряков, которых Мануил Комнин продержал некоторое время в больнице для зачумленных в Константинополе и выпустил потом на волю. Цель императора была, как уж известно читателю, распространить таким образом страшную болезнь, которая должна была опустошить всю венецианскую землю.
Моряки приняли на себя отвратительную обязанность подбирать и зарывать зачумленных при том условии, что им будет позволено забирать себе в пользование одежду и другие вещи умерших. Они пренебрегали чумой и беззаботно грабили на острове Кипр дома, в которых побывала страшная гостья.
Магистрат был очень рад, что нашлись в это трудное время такие энергичные люди, которые брались очищать город от заразных трупов. Могильщикам же жилось между тем очень недурно, с их точки зрения. Никто им не мешал предаваться пьянству и разным бесчинствам, никто не оспаривал у них добычу, взятую у мертвых.
Могильщики, как правило, не имеют привычки предаваться грустным размышлениям. И они сообщали друг другу свои впечатления с возмутительным цинизмом.
— Поверите ли, друзья, — говорил самый отчаянный из них, потягиваясь с наслаждением под жгучими лучами южного солнца, — что я не могу вспомнить без смеха последнего покойника. Нужно заметить, что это был вовсе не покойник.
— Очень простительно быть рассеянным, когда имеешь столько дел! — заметил другой, тщедушный малый.
— Я не бываю рассеянным, Пиетро, — возразил, первый с самодовольной улыбкой. — Я еще вовремя заметил свою ошибку и сказал об этом красивому молодому человеку, который приказал мне поднять мнимого мертвеца. Молодой господин улыбнулся, как улыбаются вежливые люди, не любящие возражений, и доказал мне помощью трех золотых безантов, что я не ошибся.
— Ну и ты, Антонио, ответил, разумеется, вежливостью за вежливость?
— Разве я выказывал себя когда-нибудь дурным человеком, Пиетро!.. Понятно, что я поднял живого покойника и старательно спрятал его в своей телеге под дюжиной настоящих покойников.
— А понравилась ли ему, то есть покойнику, такая трогательная заботливость, Пиетро?
— Он бился у меня в руках, как рыба в сетях, от радости, а может быть, и от страха. К несчастью, я не сообразил, что ему будет не очень-то удобно дышать в дружеских объятиях товарищей по путешествию. Именно по этой причине он оказался по прибытии к месту назначения таким же спокойным и молчаливым, как и все его спутники. Разумеется, я счел нужным зарыть их всех вместе.
— А неизвестно ли тебе, почему молодой господин так спешил отдать последний долг этому упрямому мертвецу?
— Потому что тот мертвец был его дядей: как же не воспользоваться прекрасным случаем, чтобы вступить скорее во владение наследством?
Слушатели залились веселым смехом, который, однако, прекратился мгновенно, когда они услышали за собой чьи-то шаги. Оглянувшись назад, моряки узнали в подходившем к хижине Нунциаты Валериано Сиани, который расстался с ними в Константинополе.
Не желая быть свидетелем беспорядков, происходивших в городе, патриций решил найти убежище в доме своей старой кормилицы. До его слуха долетели последние слова могильщиков. Он остановился и обратился, к Антонио, сыну известного читателям Панкрацио.
