– Пожалуйста. – Она ответила так просто и вежливо,
что я поневоле подумал: отступись ты, не видит она в тебе мужчины. – У нас
уроки заканчиваются к часу, потом обед, потом у меня продленка. Если вам
интересно.
– Мне это очень интересно. Только я так быстро не
смогу. Я из Москвы звоню.
– Из Москвы? – Она изумилась. Наконец хоть чем-то
удивил.
– Из Москвы. Я же вчера сразу уехал.
– И вчера же приехали?
– Да.
– А... зачем вы приезжали?
Мне стало жарко, сердце заколотилось, трубка в ладони
повлажнела.
– Я приезжал увидеть вас.
Она молчала.
– У вас завтра тоже продленка?
– Да. Куда ж я от них?
– Можно я приеду? – Я прижал трубку так, что ухо
заболело. И повторил: – Можно, Александра Григорьевна?
– Здесь телефон очень нужен, – сказала она с
усилием. – Как я могу советовать?
– Можно я вам снова позвоню? Минут через... через
сколько?
– Может быть, через полчаса.
– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку на
рычаги.
«Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что я
чувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее:
я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент,
ведь в Капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню и
еду».
Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета за
командировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.
– Позвонил, – понял он.
– И позвонил, и еду.
– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. –
Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Это
у них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это –
свинство. Был в Америке?
– Нет. И не хочу.
– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, на
кладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у них
рассветет, то только от нас, с востока.
– А у нас тоже с востока?
– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходит
как наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер,
меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. То
есть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядовая
кончина, а?
– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость,
то такие разговоры.
– Амплитуда менталитета. Значит, едешь? Эт-то надо
отметить.
Я увидел, что начальник пьян. Но как-то не как раньше,
невесело, даже угрюмо.
– Американцы приучили обезьяну звонить по телефону, это
высшее их достижение. Но не обезьяны. Она пойдет дальше их, дойдет до
Дарвина. – Эдик стал ногой набирать какой-то номер. Не получилось. –
Видишь, а у меня не получается. То есть американская обезьяна эволюционирует
быстрее, чем русский профессор деградирует. Я когда ходил в Индокитай, там в
порту был ихний бомж, его кто-то научил протягивать нам пустой стакан и
говорить: плексни, пацкуда.
– Может, я вас домой провожу, а, Эдуард Федорович?
– Ты забыл, что у меня не дом, а ночлежка. К Валере
пойду. Пойдем?
Я промолчал.
– А, у тебя проблемы. Срочно решай. – Эдик
закурил. Фольклор семидесятых: «Выплеснуть бы в морду этому жиду, что в коньяк
мешает всякую бурду. Был бы друг Петруха, он бы точно смог, но нынче,
бляха-муха, он мотает срок». А также фольклор шестидесятых, оттепель,
разрешенность заразы разврата: «Солнце зашло, и на паркет выходит муха...»
Наконец он ушел. Я кинулся к телефону.
– Она ждала звонок, ждала, но больше ждать не могла.
Утром я был в Питере.
Звонить я не стал, ни домой, ни в школу. Почему-то мне было
так хорошо, как никогда не бывало. Я прошел от Московского вокзала весь Невский
насквозь, вышел к Неве, перешел ее, повернул налево, шел долго, пока не устал.
Чего-то съел в каком-то кафе, повернул обратно, дошел до Петропавловской
крепости, но в нее почему-то заходить не стал. Время совершенно не шло. Какая
была погода, я тоже не соображал, не холодно, и ладно. Ветер или снег –
неважно, главное – она в этом городе. «И никуда не денется», – упрямо
говорил я. Снова повернул, теперь уже направо, и по другому мосту вернулся на
ее берег. Так я и говорил: ее река, ее проспект, ее берег. Когда шел по мосту,
раздался выстрел из пушки. Я сообразил – полдень.
