Саксофон доиграл, и воцарилась тишина. Аффиционадо отправился спать, но в других окнах дома зажегся свет; теперь здание напоминало черно-желтую шахматную доску.
— Я не знаю точно, что именно случилось в лодке, — проговорил я еле слышно. — Что они сказали друг другу. Может, он признался ей в том, в чем она его подозревала. Или сказал что-то, что послужило доказательством его вины. Не знаю. Может, он просто полез к ней, захотел поцеловать, а ей больше не нужны были никакие улики. Черт его знает. Но в ней проснулось то, что время вроде бы давно уложило спать. Ненависть, отвращение — какая разница, как назвать это чувство, дело совершенно в другом. В общем, она или взяла весло и врезала ему, или только оттолкнула его, а он упал и ударился головой о весло. Я не знаю, да это и неважно. На девушке были замшевые перчатки, редактор, этот сыщик, хорошо разглядел их, когда они лежали на стойке бара рядом с бокалом вина. Вот почему на весле не нашлись отпечатки ее пальцев. Потом шеф или сам упал в воду, или она его туда столкнула. Это тоже неважно. Она уплыла в лодке на другой берег озера, туда, где нет ничего, кроме скал, выбралась там на сушу и толкнула лодку обратно. Потом девушка обогнула озеро по берегу и вернулась в свою палатку. Ее жених ни о чем не догадывался, он крепко спал, сраженный алкоголем. Она легла рядом с ним. Никто ничего не видел, никто ничего не знал, никто ничего не мог доказать.
Барышня Серебряная вскинула голову и открыла глаза. Из полумрака на меня глянула тьма, черная тьма. Я продолжал:
— Остается добавить всего несколько деталей. После войны некоторые евреи переделали свои фамилии на чешский лад. Шварцнагель стал Черным, Зильберштейн — Серебряным. Возможно, эта девушка хотела стереть свое прошлое. Совершенно уничтожить его. И потому она не только сменила фамилию, но еще и свела с руки татуировку — лагерный номер. Этой девушке претит хвастовство, и вдобавок она очень чувствительна. Я сказал бы даже — болезненно чувствительна. Невинные поэтические вольности волнуют ее так, как если бы касались ее напрямую. И она захотела уничтожить, вытравить свое прошлое. Именно к таким выводам пришел сыщик-редактор. Я не знаю, почему точно она убрала с предплечья татуировку, знаю только, что она ее убрала. На том месте остался лишь маленький розовый шрам, — усмехнулся я. — Шрам, который выглядел очень сексуально и возбуждал редактора, потому что он объяснял себе его происхождение совершенно неверно.
Барышня Серебряная встала, я остался сидеть. На фоне окна возник черный силуэт ее фигуры — идеальная девушка из театра теней. Кот спрыгнул с ее коленей на пол, зашипел — почти как змея. Я сказал:
— И звали ее не Ленка. Ее имя было Леона. Львица.
Я задумчиво смотрел на нежный аккуратный контур.
— Хотя скорее это был львенок. Львенок, сумевший пройти через все, выжить и превратиться в красавицу. Львенок, которого этот недоумок редактор пытался поймать в капкан.
Я умолк. Моя черная месса кончилась. Что-то звякнуло о стеклянную крышку стола. Это барышня Серебряная расстегнула свой модный металлический поясок и положила его на стол. Из темноты прозвучал ее голос, хриплая подделка под прежний нежный гобой:
— Львенок в капкане.
И она подняла руки к шее. При смутном свете звезд и окон я увидел розовые ногти, тонкие пальцы, взявшиеся за пуговку.
— Вы такой же, как ваш шеф, — сказала она спокойно, холодно, гадливо. — Что ж, идите сюда.
Я встал, но с места не двинулся. Она стояла передо мной в сереющем полумраке, чуть пониже ростом, чем я, и ночь окутывала своим покрывалом блаженство всей моей жизни.
Я отомстил тебе, кувшиночка, прости меня, это было страшной дерзостью с моей стороны, но я так люблю тебя. Я обязан был отомстить. Прости меня. Она все еще держала руки возле выреза блузки, пальцы сжимали пуговку, и от этого крохотного перламутрового диска зависела сейчас моя судьба. Я посмотрел в ее глаза, они вновь стали непрозрачными, черными, антрацитовыми. Непонятными.
А потом я разгадал их загадку. Ах, кувшиночка, прости меня, если, конечно, сможешь.
Я двинулся с места. У меня заболело сердце; наверное, инфаркт заявлял о своих правах на этот настрадавшийся орган моего тела. Ночь была безлунная, среди звезд плыли тучи, над силуэтом Праги вдалеке пошел дождь. Я прикрыл глаза, и городские огни расплылись в золотистую полосу. Был четверг, ночь… и конец моего флирта с прекрасной барышней Серебряной.
