Она молча выслушала меня, попивая третью чашку чая и стряхивая пепел в ближайший пифос.
– Ты, кажется, веселишься на всю катушку, впрочем, именно за этим ты и ехала. А как Джон? Ты ничего о нем не упомянула.
– Джон?
– Или Дэвид? Я забываю их имена. Да и как их запомнить, ведь твои письма напичканы ими, как пирог смородиной. Этот разве не Джон был, репортер из «Афенс ньюс»?
– Ах этот! Да он сто лет назад был. В Рождество, во всяком случае.
– Вот именно. Призадумайся. Твои последние два письма были удивительно пустые. С глаз долой – из сердца вон?
– Точно сказано. – Я притянула к себе поближе гвоздику на качающемся стебле и понюхала ее.
– Это меняет дело, – умиротворенно сказала Фрэнсис. – Конечно, очень хорошо иметь сердце как разогретый воск, но когда-нибудь из-за своих импульсов ты попадешь в такой переплет, что не очень-то легко будет выбраться. Ну что ты смеешься?
– Просто так. Паоло зайдет за нами в понедельник?
– Если все будет хорошо – да. Ты ведь поедешь с нами на Родос? Хорошо. Хотя в данный момент мне не хочется больше никуда двигаться. Это то, что в путеводителях обозначают словом «обычное», но это не обычное, а удивительное место, такое успокаивающее… Ты только послушай…
Пчела в лилиях, тихое бормотание моря, накатывающегося на гальку, приглушенный греческий говор…
– Вот я и говорю Тони, было бы здорово, если бы все сохранилось как есть, – сказала я. – Это прямо божественно.
– Мм. И ты была права, дорогая. Даже тех цветов, что я видела вдоль дороги, достаточно, чтобы довести женщину до опьянения.
– Но ты же приплыла на лодке!
– Да. Но когда мы в воскресенье вечером торчали в Патрах, я и еще двое моих друзей наняли машину и отправились посмотреть окрестности. Мы не смогли до темноты поехать далеко, но я так часто останавливала машину и мчалась в поля, что водитель, наверное, подумал, что я сумасшедшая или что у меня заболевание мочевого пузыря. Но как только он понял, что это из-за цветов, ты знаешь, что он сделал?
– Нарвал тебе цветов? – Я засмеялась.
– Вот именно. Я вернулась к машине, а тут и он – больше шести футов ростом, великолепный экземпляр мужчины-эллина, ты бы это признала, – ждет меня с букетом орхидей и анемонов и таких фиалок, от которых у меня температура подскочила на несколько градусов. Ну разве они не прелестны?
– Ну, я не знаю, смотря какие фиалки…
– Не фиалки, глупая, греки. – Она еще раз сладко потянулась. – Боже мой, как я рада, что приехала! Я буду наслаждаться каждой минутой, я уже представляю себе это. И зачем только мы живем в Англии, когда могли бы жить здесь? И между прочим, почему Тони живет здесь, а не в Англии?
– Он сказал, что здесь скоро можно будет делать хорошие деньги, когда они построят новое крыло или, если говорить без обиняков, построят гостиницу, которую можно будет назвать настоящей. Я поинтересовалась, есть ли у него самого деньги. Он говорит, что у него слабые легкие[27].
– Хм. На вид он слишком городской, чтобы обосновываться здесь даже на непродолжительное время… разве только из-за beaux yeux[28] хозяина… Тони приехал с ним из Лондона, верно? Что он собой представляет?
– Стратос Алексиакис? Как ты… Ох да, я же не сообщила тебе в письме ситуацию, я и забыла. Скажу только, что он представляется мне очень милым.
– Мм.
– Ты не хочешь прогуляться по берегу? Здесь темнеет очень рано. Я… не прочь прогуляться.
Это была неправда, но то, что мне нужно было сказать, нельзя было говорить под распахнутыми окнами.
– Хорошо, – согласилась она, – только допью чай. Что ты там делала в Чанья, так, кажется, это произносится?
– Не говори «ч», как у нас; это «ха» с придыханием, как в слове «страх»… Ханья.
– Ну и как там?
– О, очень интересно. Есть турецкие мечети.
И еще что нужно сказать о Фрэнсис – ее не проведешь. Я, во всяком случае, не могу. У нее очень большая практика в разоблачении моих маленьких, но не совсем невинных детских обманов. Она взглянула на меня, вытряхивая из пачки еще одну сигарету.
– Так где ты там жила?
– О, такой большущий отель в центре города, я забыла название. Ты куришь одну сигарету за другой, у тебя будет рак.
