Оставив ребят в зале ожидания, я прошел к военному коменданту.
Старший лейтенант — высокий, худой, с усталым безразличием в глазах — записал на календаре мою фамилию, негромко сказал:
— Семнадцать платформ… Разгрузить нужно до восьми утра. Иначе полку придется оплачивать простой… Сумма значительная.
Я распределил людей на четыре группы. Первую составили три музыканта. Вторую — Мишка Истру и выписавшийся из санчасти минометчик. Третью — Болотов и Долотов. Четвертую — писарь из третьей роты, явно не собирающийся надрывать здоровье, и я.
На каждую группу приходилось по четыре платформы. Музыкантам — пять.
Помню, как мы выбили клинья — и борта, хрястнув, отвалились вниз. Грудки, лежащие с краю платформы, скатились на землю. Однако упало гораздо меньше угля, чем я предполагал. И объем работ стал ясен… Кислая физиономия напарника гасила во мне последние искорки оптимизма.
Неверие в свои силы прибывало с каждым взмахом лопаты. Ибо каждый взмах стоил большого труда и был ничтожен по результату. И платформа казалась мне безбрежной… Как безбрежным казалось однажды море… Я заплыл с двумя девчонками далеко. Они были года на два старше меня — лет по пятнадцати. И я поплыл вместе с ними. И не мог вернуться к берегу раньше, чем они. Потому что было стыдно признаваться в слабости. А берег удалялся как-то незаметно. Когда девчонки устали и сочли нужным повернуть назад, я был готов. Я тогда еще не мог лежать на спине. И, увидев узкую на горизонте полоску берега, забарахтался, как котенок. И почти физически ощущал, что никогда больше не ступлю на круглую гальку, не вздохну полной грудью свободно… Но страшнее всего то, что девчонки заметят мое состояние и поймут, какой я есть. И я решил плыть к берегу впереди них. Впереди, пока не покинут силы.
Я работал руками и ногами. Но берег тоскливо оставался вдалеке. Долго оставался… Девчонки настигали меня. Могли обогнать каждую секунду. А я так был уверен, что на лице моем написаны испуг и беспомощность… Тогда я усерднее врезался в волны. Разумнее…
Берег становился ближе. И я в какую-то секунду понял, что доплыву до берега, брошусь на гальку. А эти две девчонки, которых я нисколько не любил, станут уважать меня. И может, какой-нибудь из них я буду нравиться…
С первой платформой мы возились дольше, чем со второй и третьей. Вероятно, от неопытности… Мой партнер, писарь, на деле оказался стоящим человеком. Работал он неутомимо, толково… Лопата в его руках сидела ловко. Чувствовалось, парень не впервые познакомился с ней… Тем более непонятным становилось выражение его лица, на котором, точно в книге, читались недовольство и скепсис.
— Чего такой кислый? — опросил я. — Будто лимоны жуешь?
Он выпрямился, поправил шапку и серьезно ответил:
— Горький писал, что человек должен воспринимать всякий полезный труд как радость, как творчество… А я до этого не дорос. Боль в пояснице чувствую. И в висках… Радости же — никакой.
Это были первые слова, которыми мы обменялись. Он нагнулся, приподнял лопату. И молча стал швырять уголь…
Когда мы окончили разгружать вторую платформу, я пошел посмотреть, как обстоят дела у других. Мишка Истру и его напарник минометчик ненамного отстали от нас. Два солдата, Болотов и Долотов, выбивали клинья на третьей платформе.
И только у музыкантов работа не клеилась. Я нашел их на первой платформе, разгруженной лишь наполовину. Все трое, посиневшие от холода, сидели и курили. Увидев меня, один поднялся, для приличия взял лопату. Двое других продолжали делать вид, что они в Гаграх.
— Простудитесь, — сказал я.
— В санчасть запишемся…
— Почему не работаете?
— Устали!
— Ясно. Хамства вам не занимать. Все ребята по две платформы разгрузили. А вы, бедняжки, первую не осилите.
— Каждый работает как может, — невозмутимо ответил один из них.
Меня передернуло от злости. Пользуясь правами старшего, я построил трех музыкантов в одну шеренгу. Позвал остальных ребят. И объяснил ситуацию:
— Они филонят. Нам же уголек за них бросать придется.
— Каждый работает как может, — упрямо повторил музыкант. — Мы в передовики не рвемся.
— Что с ними делать? — спросил я. — Они русского языка не понимают…
