«Плохо дело»,— подумал парень и принялся помогать лошаденке вытаскивать сани из снежной слякоти.
В больницу Лаврин приехал уже вечером. Пощупал у отца лоб. Лоб был холодный, как лёд. Отец умер.
Лаврин переночевал у сторожа, а на другой день привез мертвого деда Олифёра домой. Всю ночь никто в семье не спал, сидели возле покойника. На окне стояла кутья и подслащенная вода для Олифёровой души.
Лукия смотрела на пожелтевшее лицо покойника, на трепещущее пламя, на кутью. Было страшно. Ведь где-то здесь поблизости витает душа деда Олифёра. Минутами Лукии казалось, что она слышит легкое дыхание воздуха от взмахов неведомых крыльев. Старушка Федора громко плакала, причитая по покойнику. Два тяжелых медных пятака темнели на веках покойника.
Рано утром Лаврин пошел к отцу Сидору договариваться о похоронах. Священник вышел к парню на кухню заспанный, сердитый, с красными глазами.
— Ну, что ж, — сказал он, вздыхая, — на все божья воля. «В землю изойдешь»,— сказано в священном писании.
Лаврин замялся:
— Хочу вас, батюшка, попросить, чтобы подождали немного с деньгами за похороны. Нет у меня сейчас десятки.
Отец Сидор сердито погладил бороду.
— Нет, парень, ты мне уже должен пятерку за три пуда муки. За похороны и дня ждать не буду.
— Батюшка, я человек бедный. Нет у меня сейчас таких денег. Три рубля дам, а семь подождите.
У отца Сидора мелькнула мысль, что Лаврин, рассердившись, может уговорить Лукию покинуть церковный хор. Но тут же он эту мысль отбросил. Лукия так напугана проклятьем, что никогда не покинет клирос. Да и деньги — двадцать копеек от службы — на дороге не валяются. А потворствовать должникам нечего... Поэтому отец Сидор сказал:
— Как знаешь, парень. Не заплатишь все деньги — не буду хоронить.
Повернулся и вышел из кухни.
Лаврин не спал всю ночь от обиды. «Поставить бы гроб с покойником под окнами поповского дома, — думал он, — Даром тогда захоронит!
Но утром старушка Федора достала из сундука деньги, которые много лет копила на корову, и, плача, отдала попу за похороны. В тот же день отец Сидор похоронил деда Олифёра на кладбище за церковью.
Глава тридцать первая
К БЕРЕГАМ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ
Белым цветом расцветал в тайге богульник, дурманил голову. Шел июль тысяча девятьсот четырнадцатого года. Поспела в тайге красная брусника, голубица, морошка.
— Гой, Явдоха, сколько ягод в тайге, —радовался цыган Яков. — Год собирай, два собирай, десять лет собирай, всей не соберешь...
Яков спешил, чтобы как можно скорее проскочить с Явдохой между мысом Погоби и мысом Лазарева, где пролив наиболее узкий. Однако продвигаться беглецам вслепую было опасно. Наскочишь на пограничную охрану — прощай тогда свобода.
Оба — Яков и Явдоха — за многочисленные побеги были осуждены на вечную каторгу. Около семи лет промучились они на проклятом острове. Это был последний побег. Явдоха так и сказала:
-- Не удастся, Яков, и на этот раз сбежать — руки на себя наложу!
Яков прекрасно знал тайгу. Он умел быстро ориентироваться в любом незнакомом месте, отыскать верную дорогу в самой что ни на есть глуши. У него на это были тысячи примет. Когда Явдоху схватила лихорадка и она не в состоянии была двигаться дальше, Яков нес ее на спине, как ребенка.
Однажды Явдоха долго собирала в богульнике голубицу — черно-сизые ягоды с зеленоватым мякишем в середине. У женщины заболела голова. Яков весь день сокрушался, не переставал себя ругать — почему не предупредил Явдоху. Это ведь проклятый богульник!
Морошка росла, как трава. Ее желтые и красные ягоды веселили глаз. Но Явдоха чувствовала, что слабеет. Не было хлеба, хотя бы маленького кусочка солонины. Одних ягод было недостаточно для истощенного организма.
— Яков, не дойду я!
Но Яков рвался вперед. Минуя селения гиляков, принюхиваясь ко всему, что попадалось на пути их следования, он на что-то надеялся, чего-то ждал.
— Яков, скажи мне еще раз: увижу Горпинку или нет?
Цыган подпирал ладонью щеку и, качая головой, тихонько напевал:
Ягори светлинько, иой...
Я шатриця невiнько, иой...[4]
Сахалинская тайга молчала. Сколько неприметных тропинок таилось в ее извечной глуши. Уж никак не разобрать было, где зверь прошел, где прокрался, озираясь, беглый каторжник.
