Лукия - страница 45

— Лука Тихонович, — вскрикнул Лаврин, — ее учить? Да она кого угодно за пояс заткнет, а вы...

— Эх, Лавринушка, не понимаешь ты. Вот представь себе камень-самоцвет. Его обязательно на гранильной фабрике шлифуют, грани наносят, чтобы засверкал всеми цветами радуги. Так и голос. Это — скрипка. Надо научиться на ней играть... Лукия, я возьму тебя с собой. Пока будешь жить у меня. Есть у меня один знакомый — прекрасный преподаватель музыки и пения, будешь ходить к нему.

— А как же хор? — тихо спросила Лукия.

— Хор? Клирос? — усмехнулся Лука Тихонович. — Оставишь. Надо учиться. А закончишь учение — не в церкви петь будешь, а в театре, в столице. Ты еще даже не знаешь, что это такое — театр...

Лукия плохо спала этой ночью. Много она передумала. А утром пошла к попу.

— Батюшка, — сказала она тихо и взволнованно. — Я уже не буду петь в церкви. Лука Тихонович забирает меня в город учиться.

Отец Сидор чуть не подавился рыбой, которую ел, оставил завтрак. Но может, ему только послышалось?

— Что ты сказала? — подступил к девушке.

Лукия повторила. Отец Сидор схватил пятерней бороду, словно мочалку, начал ее мять, крутить.

— Понимаешь ли, что делаешь? Какой грех берешь на душу — бросить петь в церкви? Разве ты богоотступница?

Лукия опустила голову, молча стояла под градом обидных слов. Ей жалко было оставить церковный хор, покинуть Лаврина, старуху Федору, но как сияющее марево где-то вдали вставали неведомый театр, столица. Было и страшно и волнующе-привлекательно увидеть столицу, петь в театре. Все это еще было так неясно, туманно, но сладко-заманчиво. Ощущала себя уже не маленькой, забитой девчушкой, а взрослым человеком, который вступает на неведомый путь.

Отец Сидор подумал о Луке Тихоновиче. Этот врач опять причиняет ему неприятности! Гнев закипел в груди. Лишиться таких доходов? Нет, это безумие! Попу хотелось не то стать перед этой черноокой девчушкой на колени и слезно умолять ее не слушать врача, не то схватить ее за косы и таскать до тех пор, пока она не скажет, что остается в хоре.

— Батюшка, отпустите меня, — шепотом попросила Лукия.

Отец Сидор обернулся на каблуках так быстро, что чуть не упал. Его точно шилом укололи. Он приблизился к девушке и, уже не в силах себя сдержать, зашипел:

— Так и знай, богоотступница, уйдешь из хора — прокляну! Прокляну на веки веков, аминь!

Лукия побледнела. Страшная угроза таилась в голосе священника.

— Будешь ты по свету блуждать, — продолжал отец Сидор, — искать себе смерти... Но люди отступятся от тебя, гадюки будут шипеть на твоем пути, и даже сырая земля не примет тебя, грешницу!

— Батюшка, — подняла Лукия руки, защищаясь от зловещих слов, которые затмевали ей мозг. — Батюшка, — не проклинайте!..

Отец Сидор, обессиленный, опустился на стул. Гнев унимался. Ему на смену приходила радость — он победил, девушка останется!

Лука Тихонович был крайне изумлен, когда услышал, что Лукия раздумала и никуда не хочет ехать. Никакие уговоры не помогли. Девушка упорно стояла на своем.

Зимой дед Олифёр тяжело заболел. Пошел окуней удить, пока прорубь прорубал, вспотел, а затем, просидев часа три на холоде, простыл. На другой день у него поднялась высокая температура, он начал мучительно кашлять, закололо в груди, в боку. Под вечер старуха Федора натерла старика уксусом, напоила чаем с липовым цветом и, уложив на печь, укрыла кожухом.

Деду со дня на день становилось все хуже и хуже. Старуха Федора ставила ему горчичники, прикладывала к груди мешочки с распаренными отрубями, позвала бабку Секлету. Больной не поправлялся, кашель раздирал ему грудь, он лежал в жару, часто бредил.

— Дать бы знать Луке Тихоновичу, — встревожилась старушка Федора.

— Нет, мама, надо отвезти отца в больницу, — сказал Лаврин. Он попросил у Давида Чобитка конягу, уложил отца в сани и повез за тридцать километров в волостное местечко, в больницу. Выехал спозаранку, а днем пригрело солнце, началась оттепель. В каком-то овраге лошадка глубоко зарылась в мокрый снег, окончательно выбилась из сил.

Отец метался в санях, кричал. Что-то ему чудилось, он смотрел вверх тупым, помутневшим взором. Лаврин склонился над ним — больной его не узнавал.